Произнося последние слова, приговоренный был так хорош, так полон вдохновения и веры, что его товарищи стали рукоплескать ему, как будто он был актером на подмостках. И звон цепей смешался со звуком аплодисментов.

Вдруг среди криков "Браво!" и железного лязга из соседней комнаты, то есть из часовни, послышался крик:

— Мой сын! Где же он? Где мой сын?

Эммануэле узнал этот голос. Он закричал:

— Отец, я здесь! Отец!

И забыв, что он в оковах, он с такой силой рванулся навстречу отцу, что одна из цепей, та, что сковывала его правую руку, оборвалась.

Но, остановленный в своем порыве кандалами, приковывающими к полу его ноги и левую руку, юноша тут же вновь со стоном рухнул на тюфяк.

В это мгновение старый Джузеппе Де Део появился на пороге и бросился в объятия сына с криком:

— Эммануэле! Дорогой Эммануэле!

И оба, отец и сын, замерли, сжимая друг друга в объятиях, так что черные кудри молодого человека смешались с седыми прядями старика.

Несколько мгновений продолжалось молчание и слышались только рыдания Джузеппе Де Део, чье сердце таяло в сыновних объятиях.

Старик первым нарушил молчание.

— Вы же знаете, — сказал он двум тюремщикам, сопровождавшим его, — я имею право остаться с ним наедине.

Тюремщики были, без сомнения, предупреждены об этой милости, оказанной бедному отцу, так как они уже принялись освобождать двух других молодых людей от их оков и вскоре увели их в часовню.

Отец с сыном остались вдвоем.

— О государыня, — прошептала я на ухо королеве, — нельзя ли избавить его от цепей, чтобы в этот счастливый миг, которым он обязан вам, он мог забыть, что он узник?

— Пусть он сам попросит об этой милости, — сказала королева, — и она будет ему оказана.

Но, по-видимому, даже тюремщики были растроганы происходящим: они возвратились к Эммануэле Де Део, отомкнули ножные кандалы, а потом сняли и последнюю цепь, отягощавшую его левую руку.

Он поднялся, тряхнул головой, словно молодой лев, только что вырвавшийся на волю, и удовлетворенно вздохнул.

— Ах, мой дорогой отец! — весело воскликнул он, как будто все худшее уже было позади. — Как славно увидеться!.. Но какому чуду я обязан счастьем видеть вас и этими мгновениями свободы?

— Это и в самом деле чудо, мой дорогой Эммануэле, так что я едва могу этому поверить, — отвечал старик. — Я был в храме святой Бригитты, молил Господа прийти нам на помощь, когда явилась дама, присланная ко мне от имени королевы.

— От имени королевы? — воскликнул Эммануэле, глядя на отца с безмерным изумлением.

Потом взор его заметно омрачился и он повторил:

— От имени королевы? Нет, это немыслимо!

— Сначала я и сам сказал то же, но потом мне пришлось поверить. Я последовал за дамой, она посадила меня в карету и повезла во дворец.

— А кто эта дама? Вы ее знаете? — с живостью перебил молодой человек.

— Нет, — отвечал старик неуверенно.

— Вы знаете ее, отец, — возразил юноша. — Это была маркиза де Сан Марко? Или баронесса де Сан Клементе?

Старик покачал головой.

— Да скажите же мне, отец! Кто это был?

— Я полагаю, — отвечал дон Джузеппе, явственно опасаясь, что его признание произведет неблагоприятное впечатление, — полагаю, что это супруга английского посла.

— Супруга английского посла! Леди Гамильтон! Эмма Дайонна! Кто дал право этому погибшему созданию вмешиваться в наши дела?

— Сын мой, — вскричал старик, — не говори о ней так! Я готов поклясться, что это она просила королеву помиловать тебя.

— Просила королеву меня помиловать? Что вы такое говорите, отец? Ведь это королева пожелала, чтобы нас обрекли на смерть. Она не может захотеть нашего помилования.

— И однако я принес его тебе, сын мой.

— Вы мне его принесли?

— Да, но с одним условием.

— Ах, вот как! — губы Эммануэле презрительно дрогнули. — Ну, посмотрим, что это за условие, отец.

И молодой человек небрежным движением опустился на скамейку.

Отец положил руку ему на плечо.

— Сначала надо, дитя мое, чтобы ты хорошенько подумал о том, как велика моя любовь к тебе, в какую глубокую скорбь, в какую бездну одиночества ввергнет меня твоя смерть…

— Отец, скажите мне сейчас же, каково это условие, иначе я подумаю, как предполагаю уже сейчас, что принять его невозможно.

— Мы уедем, дитя мое, покинем Италию, а потребуется — и Европу! Если я смогу быть рядом с тобой, что мне за разница, в какой части света нам предстоит жить!

— Признайтесь, отец, — с горькой улыбкой сказал молодой человек, — что от меня требуют какой-то низости, мысль о которой ужасает и вас самого!

— Подумай о бесчестье, которое публичная казнь навлечет на нашу семью, вспомни, что ты приговорен к позорной смерти!

— Позорная смерть лучше позорной жизни, отец. Скажите мне: на каком все-таки условии они согласны оставить меня в живых?

— Дитя мое, подумай и о том, что исполнив желание королевы, ты спасешь не только себя, но и обоих своих товарищей.

— Но в конце концов, — вскричал Эммануэле Де Део, в нетерпении топая ногой, — чего желает королева?

— Мой возлюбленный Эммануэле, — сказал старик, — ведь тебя приговорили только потому, что ты упорствовал и отказался давать показания судьям.

— Да, а теперь они рассчитывают, что я их дам перед лицом эшафота! И еще избрали не кого-нибудь, а моего отца, чтобы явиться ко мне с подобным предложением! Они превратили моего отца в посланца бесчестья!

Дон Джузеппе упал перед сыном на колени и спрятал свое лицо у него на груди.

— Мое дитя, мое дорогое дитя! — вскричал он.

И разразился рыданиями, среди которых можно было расслышать только слова:

— Я так тебя люблю! Так люблю! Ты не знаешь, что такое любовь отца!

— О нет, я не знал этого прежде, но теперь я это знаю. Вы не отказались прийти сюда с подобным предложением! Ах, да, ваша любовь столь сокрушительна, что вы решились покрыть позором меня, себя, всю нашу семью только затем, чтобы сохранить мне жизнь!

— Мой мальчик, — воскликнул старец, прижимая сына к сердцу, но не глядя ему в лицо, — имей жалость, ты же видишь, в каком я состоянии!

— Встаньте, отец, — сказал юноша, целуя ему руки, — и выслушайте стоя все, что я вам скажу.

Старик повиновался, ведь сейчас он был тем, кто просит, а сын — тем, кто приказывает.

— По-видимому, — продолжал Эммануэле, — тирания, от имени которой вы пришли сюда, ненасытно жаждет крови патриотов. Но ей мало этого, ей подавай еще и их честь — в обмен на ту позорную жизнь, что мне предлагают, она требует… сколько других голов?.. Вы не знаете отец? Следовало назвать вам точное число! Ах, говорил же я, что от этой женщины не могло исходить ничего доброго. Как только вы упомянули о ней, назвали имя достойной подруги ее величества, я почувствовал, что надежды больше нет… Полно, полно! Отец мой, позвольте же мне умереть! О, я знаю, свобода обойдется Неаполю дорого: чтобы ее семена взошли, должны пролиться реки крови. Но не забывайте, первая кровь, которая будет пролита, останется и самой славной. Подумайте еще, что за жалкое прозябание вы мне предлагаете! Бежать? Но в каких неведомых землях, в каком безлюдном уголке мы спрячем свой стыд? Нет, уймите вашу скорбь, утешьтесь сознанием, что я умираю невинным и моя смерть станет данью моей честности. Давайте же оба, вы и я, отважно встретим краткий миг страдания. Настанет день, когда история отведет моему имени славную страницу, и тогда вы скажете с гордостью: "Тот, кому я дал жизнь, одним из первых пожертвовал ею ради своего отечества!"

— Что ж, я понимаю: ты отказываешься от жизни, которую тебе предлагают на подобных условиях. Но позволь мне еще раз увидеться с королевой, чтобы умолять ее о помиловании, которое ты мог бы принять не краснея! Я уверен, что, увидев меня у своих ног, услышав мои заклинания, мои мольбы, она смягчится.