Каролина жестом руки отпустила собеседника; князь поклонился и вышел.

— Что вы на это скажете, сударь? — обратилась королева к Актону.

— Я скажу, государыня, что князь Караччоло предубежден против англичан. Отсюда, вероятно, и та неблаговидная роль, которую он приписывает моим соотечественникам во всех этих событиях.

— Из этого следует, сударь, что вы не поддержите меня на Совете, когда будет обсуждаться присвоение капитану Караччоло чина, по моему мнению подобающего ему?

— Вашему величеству известно, — с поклоном произнес Актон, — что я всегда разделял мнения королевы. А теперь не угодно ли королеве, чтобы я без промедления отдал распоряжения и правительство проявило особое внимание и заботу по отношению к судам, возвратившимся в гавань, и к их экипажам?

— Ступайте, сударь, ступайте! Пусть перевяжут раненых, позаботятся о больных, вознаградят тех, кто отличился доблестным поведением. Мы не настолько могущественны, чтобы позволить себе быть неблагодарными к нашим защитникам.

Актон удалился.

Вечером король возвратился с охоты. Около одиннадцати вечера королеве вздумалось осведомиться о том, чем он занимался и что говорил.

Он отужинал весьма спокойно, за трапезой велел рассказать ему последние новости и, выслушав их, отправился спать, не сказав ни единого слова.

В полночь королева попросила меня сопровождать ее. С изумлением глядя, как она берет кинжал и угольный карандаш, я спросила, что она собирается делать.

— Пойдем со мной, — сказала она, — и ты сама все увидишь.

Я последовала за ней по неизменно пустынному коридору, по которому король обычно ходил к ней. Так мы подошли к маленькой комнате, примыкающей к спальне ее мужа.

Здесь она остановилась, прислушалась, не слышно ли какого-нибудь шума. Но и в комнате короля, спавшего мертвым сном, и в комнате офицера охраны царила глубокая тишина. Королева приблизилась к двери, ведущей в спальню мужа, вонзила в нее кинжал и, передавая мне угольный карандаш, шепнула:

— Он не знает твоего почерка. Поэтому именно ты напишешь здесь на двери, вокруг этого кинжала, то, что я тебе скажу.

Я приставила конец карандаша к деревянной поверхности двери.

— Пиши: "Tutte le mode vengono di Francia!"[39]

Я написала.

— Теперь идем! — сказала она. — Посмотрим, так же ли безмятежно он будет завтракать, как вчера поужинал!

На следующий день, в восемь утра, король прибежал к королеве в ночном халате, бледный от ужаса, дрожащей рукой протянул ей кинжал и прерывающимся голосом, стуча зубами, повторил ей слова, накануне начертанные мною на его двери.

Каролина не выразила удивления.

— Это доказывает, — произнесла она, — что якобинцы успели пробраться даже к нам во дворец.

— Но что же теперь делать? — в отчаянии закричал король.

— То, чего вовремя не сделали ни Карл Первый, ни Людовик Шестнадцатый: опередить их, убивать, чтобы не быть убитым, — ответила королева.

— Э, да я бы ничего не имел против! — сказал король. — Но кого убивать?

— Якобинцев!

— Ну, тут надо подумать, — пробурчал король, которому его простоватый здравый смысл мешал понять, кого королева имеет в виду под "якобинцами". — Во Франции, судя по всему, так называют санкюлотов в красных колпаках: они выпускают оскорбляющие нравственность поджигательские газетенки. Но здесь, напротив, якобинцами слывут люди благовоспитанные, образованные, ученые, пишущие хорошие книги или, по меньшей мере, книги, которые считаются таковыми. Во Франции их зовут Сантер, Колло д’Эрбуа, Эбер; это все торговцы пивом, освистанные комедианты, продавцы контрамарок. А здесь они носят такие имена, как Этторе Карафа, Чирилло, Конфорти, то есть принадлежат к высшей аристократии, к сословию врачей и адвокатов. Так что разные бывают якобинцы; как говорится, вязанка вязанке рознь.

— Да, — отвечала королева, — якобинец якобинцу рознь; что касается наших якобинцев, то они опаснее, потому что образованны, знатны и богаты. Во Франции народ дурен, а высшие классы хороши. У нас все наоборот: хорош народ, аристократия плоха.

— Прекрасно! Теперь народ вдруг стал хорош! Тогда почему ж вы его так презирали, этот народ, когда он мне рукоплескал, глядя, как я уплетаю мои макароны, или когда вскакивал на подножку моей кареты, чтобы дернуть меня за нос или ущипнуть за ухо?

— Потому что я плохо его знала. А теперь я его поняла и отдаю ему должное. У меня даже есть преимущество перед вами, ибо я умею отдавать народу должное во всех смыслах. Да, он, конечно, хорош, но клянусь святым Януарием, в нем много и дурного!.. — И наконец, — продолжала она, — это ведь не человек из народа проник в ваш дворец, вонзил кинжал в вашу дверь и написал поучение: "Tutte le mode vengono di Francia!" Это не местное наречие, а прекрасный итальянский язык.

— Да, тут уж я вынужден согласиться. Сказать по чести, я чуть было не приказал арестовать беднягу Риарио Сфорца, который этой ночью нес охрану у моих покоев. Но при виде кинжала он, кажется, побледнел и затрясся больше меня.

Королева подошла к окну и распахнула его.

— Взгляните, — промолвила она, указывая королю на суда, что вчера показались на горизонте, а потом один за другим притащились в порт, изуродованные, словно чайки, чьи крылья пробиты дробью охотников. — Вот зрелище, прискорбное для человеческого достоинства, не правда ли? А для правительства просто позорное! Наши солдаты убиты или взяты в плен, наш флот покалечен! Это общественная катастрофа, и смотрите, весь Неаполь столпился на пристани, пожелав увидеть это горестное зрелище. А попробуйте, если сумеете, переодеться так, чтобы вас не узнали, смешайтесь с этой толпой, и вы увидите, что все господа, разряженные в сукно, богатые, ученые, патриции не нарадуются нашей беде. И, напротив, вы убедитесь, что все, кто полуодет, в лохмотьях, невежествен и нищ, плачут, горюют и проклинают французов. Если французы явятся сюда, все ваши аристократы, все ваши ученые, все ваши врачи и все ваши законники примкнут к ним. А кто станет драться с ними? Народ! Кто будет умирать за вас? Лаццарони!

— Гм! — буркнул король. — Эти парни слишком смышлены, чтобы позволить прикончить себя ради кого бы и чего бы то ни было. Черт возьми, жизнь слишком хороша для этого! Можно валяться на солнышке, спрятав голову в тень, дремать в свое удовольствие, а если и просыпаться, так разве затем, чтобы послушать, как пульчинелла играет в морру, или посмотреть, как он ест макароны.

— Когда придут французы, вы сами убедитесь, что я права!

— Хорошо! — пробормотал король, скорчив особую, ему одному присущую гримасу. — Они еще далеко, эти французы! И прийти им придется по суше, раз на море хозяйничают англичане, что спалили им в Тулоне двадцать военных кораблей, а еще пятнадцать увели с собой. К тому же, хотя Тулон и взят, Майнц и Валансьен им не дались, да и Вандея доставляет Конвенту уйму хлопот. Республиканская армия выиграла сражение при Ваттиньи, да где оно, это Ваттиньи? Во Франции, где-то возле Лилля. Там проходит путь во Фландрию, а вовсе не в Неаполь. С другой стороны, я слышал, что наши союзники-англичане захватили Сан-Доминго.

— Однако, сударь, я вам толкую не о том, что боюсь французских якобинцев. Наших — вот кого я опасаюсь.

— Ну, что до здешних, неаполитанских, милая наставница, то у вас есть Медичи, чтобы их арестовать, есть Ванни, Гвидобальди и Кастельчикала, чтобы их судить, и маэстро Донато, чтобы их вешать. Я их вам уступаю, делайте с ними что вам угодно. Я бы только хотел сохранить Котуньо, он хороший врач и мой нрав изучил. Но за прочих, всех этих ваших Конфорти, Пагано, Карафа, за разных умников, законников, аристократов я не дам и понюшки этого славного испанского табака, что присылает мне мой братец Карл Четвертый… Кстати, знаете новость? Я сравнил его охотничий дневник с моим, и выяснилось, что с начала января до сего дня, то есть без малого за год, я добыл на целую треть больше трофеев, чем он.