Он поднимает с земли палку и разламывает надвое.

— Вы понимаете, что я имел в виду под быстрым решением, верно?

Я не отвечаю, только тянусь рукой к дверце моей машины, желая поскорее стереть белок с лобового стекла, желая поскорее вернуться домой, к невзгодам, которые ожидают меня там.

— Я занимаю ваше время, да? Вам надо куда-то? Домой, к хворой женушке? А может, к потаскушке-свояченице?

Моя голова внезапно начинает кружиться, как будто он вскрыл мне череп, запустил руки внутрь и грубо сдавил мозг.

— О, я умею наводить справки. Я очень дотошен. В нынешние дни приходится быть дотошным. Приходится быть наготове, правда? Знать своих пронырливых соседей. Знать своих врагов. Времена трудные. Необходимо знать, откуда твоя очередная чашка риса. Я прав, Немото-сенсей?

— Чего вы хотите?

Его прихвостни, которым не нравится мой бодрый голос, подбираются ко мне поближе, угрожающе высокие и грузные. У одного из них дыхание жутко зловонное, а может, и у обоих, Грязь и Мразь.

— Я просто подумал, что определенные решения можно было бы принять в нашу пользу. Понимаете? Игра в следующую субботу. Говорят, вы опять будете судействовать. Вы очень популярны. И я подумал, что, если бы я кое-чем вам пособил, вы бы стали более доброжелательны и приняли определенные решения в нашу пользу. Только и всего. На следующей неделе Красные против Синих, верно? А вы знаете, за кого я?

— За Красных.

Красные адские огни. Сатанинское отродье. Воплощенное зло.

— Правильно. Вы далеко не такой несведущий, да, Немото-сан? Все судьи время от времени принимают на лапу, верно? Так устроен мир. Кто их упрекнет? Работа нервная. Очень нервная. Но маленький подарочек никому не повредит, правда ведь? Поможет оплатить счета от врачей. Поможет, если вам захочется немного отдохнуть подальше от всего этого. Вы сможете… сможете увезти ее подальше отсюда. Из этого гнетущего селения. Оно держит вас в ловушке, да? Жизнь такая маленькая. Вам всегда хотелось вырваться, обрушить стены и оказаться на другой стороне, свободным человеком. Ваш отец был таким же, да? Очень интеллектуальный, очень умный, считал себя лучше остальных. Он был всего на несколько лет старше меня. Но он так ничего и не добился, верно? Его статьи не читали, его книги не публиковали. Как грустно. Правда ведь? Как грустно. Разрушенные амбиции.

Откуда он все это знает? Я избегаю его взгляда и смотрю в землю, но ответа не нахожу.

— Или… подождите… Вот что я думаю: вы бы могли, вы с вашей свояченицей, отправиться в какое-нибудь приятное тихое местечко, окружить ее нежным вниманием во время маленького отпуска на каком-нибудь отдаленном островке. Сбежать из этого мрачного селения туда, где свет. Свет. Представьте себе, Немото-сенсей. Ведь она вам все уши прожужжала, с ума вас свела, а вам только и хочется повалить ее и изнасиловать, да и ей самой этого хочется.

Его прихвостни находят это потешным и смеются. «Изнасиловать», — повторяет один, это слово или мысль явно забавляют его.

Голова по-прежнему кружится. Яйца начинает сводить. Меня вот-вот вытошнит.

— Передохните чуток, вам это нужно.

— Я присматриваю за своей женой. Мне не нужен отпуск.

— Похоже, вы недопонимаете. Это в общем-то не предложение. Вы получите деньги на ваши хлопоты, если определенные решения будут приняты в пользу Красных, а не Синих.

Азарт — вот еще одна штука, еще одна штука, к которой мы тут пристрастились (патинко[13] давно остался в прошлом), даже на любительских футбольных матчах всякие мошенники умудряются ставить деньги на что угодно; в нынешнее время кто-нибудь где-нибудь непременно принимает ставки — раньше мы такими не были, мы были осторожными, осмотрительными в частных делах. Что произошло?

— Ну а если наше деловое соглашение не будет соблюдено — что ж, видели, как я сломал эту палку?

Он тычет меня в ребра одной половиной палки, потом другой. Обе его руки наставлены на меня. Это неожиданно оказывается болезненным, я слишком скован, чтобы защищаться — наверное, из-за страха. Мой отец однажды объяснил мне сущность страха. Обрисовал, как организованные религии по всему миру внедряют это понятие, да и правительства не отстают, систематически им пользуются и злоупотребляют; именно страх держит людей в покорности, в повиновении — для сильных мира сего он по-прежнему главное орудие.

— Смекаете, верно же? Понимаете, правда ведь? Недаром вам выдали лицензию арбитра. Вы же умный. Такой умный.

Он закуривает сигарету, глубоко затягивается и выдыхает струю дыма прямо мне в лицо.

— Не беспокойтесь; я скажу пару слов этим яйцеметателям. Вам больше не придется ездить в автомойку. Отныне ваше лобовое стекло будет сиять чистотой. Больше никаких омлетов. Эти мелкие ублюдки сами будут намывать вашу машину. У меня здесь много — как бы получше выразиться? — влияния, да, много влияния, понимаете? Я всегда добиваюсь своего.

Неандертальцы кивают. И улыбаются. Все еще размышляют об изнасиловании или предвкушают расправу надо мной. А может быть, в их протухших мозгах то и другое соединились вместе.

— Мне пора. А на следующей неделе мы все получим удовольствие от игры.

Я смотрю, как они уходят, страх внутри меня сменяется раздражением.

Я беру тряпку, но с каждой неделей оттирать белок становится все труднее и труднее, стекло будто пачкается все больше и больше и смотреть сквозь него не так-то просто; работа утомительная, и я чувствую, что мне надо перевести дыхание. Но я не уверен, что у меня хватит энергии даже на это. Моя маленькая жизнь.

Мариса Хираи толкает тележку вдоль стеллажей. Бормочет про себя, время от времени останавливается, осматривает полки с товарами. Раньше на этих полках стояло гораздо больше всего, да и качество было гораздо лучше. Она помнит этот магазин затопленным, представляет себе, как вода хлещет каскадом, наполняет помещение до половины, а на ее поверхности, словно буйки, покачиваются буханки хлеба, пачки печенья, бутылки содовой, банки пива, пакеты чипсов, всякие фрукты и овощи, мимо проплывают лимоны, луковицы, яблоки, точно в какой-нибудь западной игре на Хэллоуин, но никто их не вылавливает; все поднимаются на холмы в поисках сухого места.

Мариса тоже поднималась на холмы во время того последнего жуткого цунами, и ей предстало некое видение — что это было? Было ли оно тем, чем ей представлялось? Видением? Или сработал некий инстинкт? В тот день она сидела дома, не присматривала за сестрой, и что-то ощутила — не только ступнями, но и внутри себя, — какое-то предчувствие. Или просто побежала, когда увидела за окнами, как все испуганно несутся кто куда, и последовала, последовала за всеми — она всегда так поступала, и вместо того, чтобы самостоятельно распоряжаться своей судьбой, действовать решительно и напрямик, просто поддавалась возрастающей истерии. Сначала раздался рокот — земля, снова проголодавшись, готовилась разверзнуться и принять любую предложенную ей жертву. Так это происходило? Умилостивить богов, каждый месяц отдавая им свежие тела? Умиротворить невинной кровью? Каких богов? Мариса из тех женщин, что преклоняют колени у семейного жертвенника и потчуют усопших предков едой и вином. Она возжигает благовония. Складывает ладони и молится тем, кто взирает на нее с небес, наблюдает за ней; она не меньше остальных скучает по своей племяннице, скучает по этой милой веселой девочке. Боги в камнях, боги в листьях, боги в древесной коре, боги в переливах света и тьмы — всем им она возжигает благовония. Она набожная, хотя набожность ли это? Она верит в призраки, привидений, духов, полтергейст, во все невидимое. Она зрит вглубь. Или слишком простодушна? Труднее всего ей поверить в то, что она действительно видит: волны, яростно надвигаются волны и волчьи стаи — заметные из верхних окон, они с мрачными намерениями рыщут по ночам у дверей. В воздухе разлиты бесстыдный запах похоти и железный привкус крови, которые она ловит кончиком языка, будто жаждет пополнить свои жизненные силы; чем больше она смотрит вокруг, тем больше мучается.