— Опасаешься лягушек и ящериц. И других стрекоз, разумеется. Пауков и птиц. Пауков и птиц.

Благость кривится, она не любит пауков и птиц, нет, не любит.

— На озере никаких волн, озеро просто зеркально гладкое, ты на веслах, мы движемся, и твои бицепсы тоже, мой милый Цзин, не знаю, какое у тебя телосложение.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, — повторяет криворотый Цзин.

Быстрое движение пальчиком, картинка на секундочку искажается (это все тот самый выбрасывающий вредные вещества завод в шестистах километрах отсюда, который рванул во время очередного землетрясения, заставив нас блевать, давиться и умирать), на секундочку, на секундочку, быстро, быстро, о-о….

Надо бы девочкам забить новые слова для мальчиков. А то старые уже приедаются. Тем не менее, когда изображение Цзина восстанавливается, Горесть охотно продолжает. Очень жаль. Ведь это всего лишь изображение.

— Имаго. Имаго.

— О, Цзин, — Горесть еще разок трогает у себя внизу, быстро проводит пальчиком, это из-за сахара — прилив энергии, она вся — сгусток энергии.

— Odonata. Зубастые. Большие глаза (занимающие основную часть головы), прозрачные перепончатые крылья с мелкой сетью жилок, две пары, длинное тонкое брюшко.

— Какой ты быстрый, Цзин! Как ты гребешь, гребешь, гребешь своим веслом. (Когда Горесть была еще в детском саду, к ним раз в неделю приходила учительница английского и разучивала с ними английские детские песенки, и она помнит их все! «Ты скажи, барашек наш»…) Куда ты меня везешь… Ах ты бесстыжий бесенок!

— Мозг на 80 или более процентов занят анализом визуальной информации. Что ты видишь, Томбо? Что ты видишь? А когда видишь, что думаешь?

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, — говорит Цзин, алебастрово-белый, с длинными черными ресницами; какой дивный контраст!

— Основная цель, основная цель, я медленно читаю вслух, смакую эти слова — основная цель стрекозы… единственный смысл жизни состоит в том… чтобы найти себе пару! Это основное стремление, о-о…

Благость млеет без всякого сахара. Ножницы в опасной близости от ее запястий. От вен, исходящих желанием, пульсирующих. Лезвия всегда наготове. Лезвия готовы на все. Она кромсает бумагу. Ткань. Что под руку попадется. И Горесть покромсает, если та не прекратит болтать с этим идиотом на настенном экране. Или глаз ему выколет. Как там его зовут? Цзин?

— А что, если мы чуть-чуть задержимся под развесистыми ветвями ивы? И приляжем в ее тени, а лодочка будет нежно качаться под нашими спинами, под нашими спинами и лонами.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.

— Чертова игла. Так тебя называли, да? Но мы лучше знаем, Томбо. Мы знаем, что ты явился на землю ради добра, только ради добра. Ты не зашьешь рот ребенку. Даже такому злоязычному, как я.

— И мы будем колыхаться, нежно колыхаться в нашей лодочке… О, Цзин, ты настоящий, такой настоящий. Такой трепетный, такой напористый. — Движение пальчиком.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.

— Слепящее жало. Водная ведьма. Лешачья муха. Чертов конек. Змеиный убийца. Как несправедливо тебя оклеветали. Мой мужчина. Мой герой.

Она перестает резать, потому что резать больше нечего. Она могла бы пройтись ножницами по своему одеялу, но потом будет жалеть, когда попытается под него забраться. Запястья такие манящие. Лезвия уже наготове, но… вместо этого она обращает свое оружие на настенный экран, прицельно бросает, словно метатель ножей в круговерти карнавала, и попадает Цзину прямо в глаз. Бедный Цзин. Бедный Цзин. Вспышка — и конец. Горесть вываливается из своей лодочки, вымокает насквозь, хнычет. Иллюзия разбита.

Тринадцатый еще на службе. Как раз сейчас. Бормотание в коридорах власти. Все как обычно. Тринадцатый еще там. Задерживается. Шагает по своему кабинету. Шагает, шагает.

Шмякает яйцо.

Почти пустая автостоянка, последние машины разъезжаются, и яйцо шмякает о лобовое стекло.

Опять суббота, и я опять судействовал.

Вы тут все вокруг загадите!

И снова: шмяк!

Трое злоумышленников разбегаются, едва я направляюсь в их сторону. Не знаю, почему они так торопятся. Вряд ли я могу что-нибудь с ними сделать. Я не робкий. Не заблуждайтесь насчет меня. Я мускулистый, и не стоит пренебрегать моим владением каратэ (которому я выучился в школе). Я завоевал серебряную медаль на соревнованиях между школами префектуры, когда мне было пятнадцать, полжизни назад; до сих пор помню смущение моих родителей — как это воспринимать? Естественно, они чрезвычайно гордились своим сильным мальчиком, но еще больше бы гордились, если бы я получил награду за вдохновенное сочинение о Сарамаго, Рихтере или Краснахоркаи.

У меня никогда не хватит глупости гоняться за этими троими, поэтому я наблюдаю, почти завидуя их товариществу, как они удирают.

Не успеваю я открыть проржавевшую дверцу, как ко мне приближается высокий, крупный мужчина. Это Сёта Такамото по прозвищу Монстра — не только потому, что его хриплый и рычащий голос напоминают о давнем персонаже времен детского телевидения, но и потому, что этот ублюдок — самый настоящий монстр, только и умеет, что пугать, мучить, увечить и калечить. Совершенно ясно, что он главный над этими яйцеметателями, главный над всем остальным заблудшим и легковерным хулиганьем, которое ошивается в этих краях, а еще совершенно ясно, что он приближается ко мне с каким-то коварным намерением, а у меня нет шанса запрыгнуть в машину и укатить.

— Не так быстро, Немото-сенсей. Я думал, мы перекинемся парой слов, прежде чем вы направитесь домой.

— Извините, но мне некогда, я должен…

— Я наблюдаю за вами уже не одну неделю, и решения, которые вы принимаете, оставляют желать лучшего. Когда я смотрю со стороны, то думаю: в чем нарушение? Просто слабенький толчок. И то навряд ли. Понимаете, о чем я, Немото-сенсей?

Он один из тех людей, которые постоянно повторяют твое имя, чтобы удостовериться в твоем существовании, и вцепляются в тебя мертвой хваткой, чтобы ты ненароком не прислонился к чему-нибудь и не растворился — а именно этого мне сейчас и хочется (мое понятие о квантовой механике более чем поверхностное, в школе мне стоило уделять больше внимания скучным учителям-естественникам, сейчас бы пригодилось).

— Есть свод правил, и мы должны следовать этим правилам, Такамото-сан…

— О, да вы знаете, как меня зовут?

— Вы уже почтили меня знакомством несколько лет назад.

В прошлом он излагал мне свои соображения насчет «последствий» игр, я их всегда игнорировал — но от парней вроде него так просто не отделаешься, они будут докучать тебе снова и снова и наконец добьются своего. Они предсказуемы, как сентябрьские тайфуны, и столь же неприятны.

Всем известно, что это за человек. Этот бандюга всюду позапускал свои грязные ручищи, и потому, когда он шагает узкими тропинками этого селения (и соседних), люди улыбаются, гнут спины и встречают его любезными взглядами: иначе говоря, неприкрытый страх. По бокам от него всегда держатся двое близнецов-мордоворотов, вот они, его жуткие прихвостни, их походка напоминает о самых плохих гангстерских боевиках, не хватает только темных очков, ведь октябрьское солнце светит так нещадно. Они занимают свои места рядом с ним и злобно косятся на меня; самое пугающее в них (не уверен, что они сами понимают) — невообразимое уродство: носы слишком плоские и широкие, ноздри слишком раздутые, с лезущими наружу волосами, брови слишком косматые, губы слишком толстые, зубы слишком кривые; слишком много «слишком». У обоих. Двойное уродство. Зловещий диптих.

— В этих краях репутация у меня незавидная и совершенно несправедливая. Но не позволяйте сплетням одурачить вас, Немото-сенсей. Я просто бизнесмен и, подобно вам, вынужден принимать много решений, порой быстрых решений. Не время ли провернуть кое-какое дельце? Самое время. Я хочу сказать, что так долго не тревожил вас, потому что вы хорошо выполняли свою работу. Но я больше не уверен, что вам место в игре. Ваши решения несколько… своевольны, на мой вкус.