Но это, возможно, будет иметь смысл. Этот трюк может к чему-нибудь привести. Эти кости могут оказаться волшебными. Это может сработать.

Я беру пустую спортивную сумку и наклоняюсь к костям. Начинаю очищать их старой тряпкой. Протираю одну за другой, пока они не приобретают приличный вид. Да, именно это я и хочу сказать: «приличный вид». Зловоние жуткое, вся рощица пропахла кровью, отбросами и экскрементами. Это продолжается уже долго. Но я привык. В здешних краях мы все привыкли к распаду и разложению, к затхлому воздуху.

Одну за другой, по отдельности, я вытираю их и складываю — словно верховный жрец на алтарь — в свою старую спортивную сумку. И вскоре у меня набирается настоящая коллекция, настоящая коллекция костей. Есть вещи, которых, думается нам, мы никогда не скажем, о которых, думается нам, мы никогда не подумаем, не говоря уже о том, чтобы в самом деле их совершить. Настоящая коллекция костей.

Голова кружится. В ушах звенит. Кровь колотит в виски. Опять пот. Опять влажность.

Я направляюсь домой, опять по тропинке. Атма следует за мной, появившись из ниоткуда, фырчит и вынюхивает, словно верный пес, любопытствует, что это я затеял, а может, думает, что у меня есть еще что-нибудь съедобное для него?

Какой сегодня день?

Не знаю.

Еще октябрь?

Свободной рукой хлопаю себя по груди. Карточек нет. Сегодня некого удалять с поля. Сегодня я не арбитр. Почему я получаю от этого такое удовольствие? Удалять кого-нибудь с поля. Видеть, как они понуро бредут на скамейку запасных. Ведь они этого заслуживают. Ведь они посягнули на порядок вещей и за это должны быть наказаны. Я получаю от всего этого какое-то неизъяснимое удовольствие: от этой силы в моих руках, в моем свистке, в моей забитой мрачными мыслями голове. Я уже столько настрадался; они могут делать со мной все что угодно. Кто? Кто может? Сегодня я не арбитр. А человек с сумкой костей. С сумкой мальчишеских костей. Невозможно сказать, невозможно помыслить, а уж сделать!.. Сделать!

Пусть хоть вздернут. Это станет облегчением. Прочь от всего. Прочь от страданий. Но у меня тут сумка костей. В последнем безумном порыве я шагаю с сумкой костей. Это может сработать.

Появляется Тачечник, спящий в своей колеснице. На этот раз толкает ее один мальчик. Мальчик стал сильнее. Подумать только, как вырос! Это все за несколько дней или же месяцев? Где мать мальчика? Я надеюсь, что…

Я стою перед последним баром. Остальные, а их раньше было много, разрушены или смыты наводнением. Этот, как и мой дом, устоял, так что надо отдать ему должное. Пойду и выпью. Я знаю, кого там встречу. Закидываю сумку с костями за плечо и вхожу.

Пьющая братия. Густой мужской запах. Пиво, крепкие напитки, на несвежих воротничках пот и дешевый одеколон, жареная еда и сушеная рыба, мыло, если кто-нибудь удосужится помыть руки в вонючем туалете, вечно мокрое полотенце и застарелый пердеж. Посреди всего этого Хиде и Такэси. Что-то потягивают. Когда я вхожу, они поднимают глаза, они знают о моем присутствии.

— Ну и ну! Наконец-то мы удостоились вашей компании! Привет арбитру!

Я не отвечаю. Подхожу к их столику и сажусь напротив. Они и довольны, и ошарашены, и оба не сразу находят, что сказать. Я смотрю на них, они на меня, вроде по-приятельски, но и с какой-то неопределенностью. По правде, я не знаю, зачем сюда пришел. Будто что-то близко к завершению, и я хочу попрощаться. Наверное. Или мне хочется выпить? Тоже возможно. Обычно в такое время я уже в постели, рядом с женой, безмолвной грудой. Но сейчас я здесь, в этом захудалом баре; передо мной внезапно появляется бутылка пива, и я, не менее внезапно, к ней присасываюсь.

— Пить хочется?

— Очень.

— Ну и ну! Чем же вы занимались, что так захотелось пить? — спрашивает Хиде; всегдашняя слюна в уголке его рта слегка пузырится.

— С Мариной позабавились? — добавляет Такэси с привычной похотливой ухмылкой.

— Нет. Отнюдь нет. Дрался. Дрался с Мариной.

— О да, вы любите пожестче, верно? Она позволила вам побить ее немножко? Она это любит. О да, любит всякое такое.

— Нет. Дрался не против нее. Дрался вместе с ней.

Они выглядят растерянными. Для наших лиц выражение привычное. Будь у всего селения лицо, с него бы тоже не сходило это выражение, — его можно было бы увидеть сверху, заснять с дрона и сохранить для потомства во временной капсуле или отправить инопланетным народам.

— А против кого дрались? Против Монстры?

Хиде выглядит встревоженным, его лицо внезапно становится сморщенным и боязливым, точно у мальчика, готового струхнуть и заплакать.

— Нет. Хотя сейчас она с Монстрой. Нет, нет, мы дрались с волками. Ох, и гнусные твари.

Я могу рассказать и больше. Могу вдаться в подробности, которых эти двое, безусловно, жаждут, но я не болтлив. Во всяком случае, с ними. Они не принимали мою сторону, когда я в этом нуждался. Почему сейчас я должен им потакать? В эту минуту мне приятно пить пиво и смотреть на их одичало-взволнованные лица; я смотрю на них, как на давних знакомцев.

Ничто в этом заведении не занимает меня по-настоящему. У меня нет причин оставаться здесь: собутыльник из меня неважный. Уверен, что эти двое меня больше не позовут. В сущности, я сомневаюсь, что мы еще будем работать вместе. Не могу представить, как я бегаю по полю и пытаюсь руководить игрой. Это слишком мучительно. Как, впрочем, и все остальное.

Домашний уют. Все это мне чуждо. Все должно было сложиться иначе. Мне предстояло стать человеком, который регулярно ходит выпивать с дружками. Клюет носом, распинаясь о себе и своих достижениях. Но этого со мной не произошло. Или я сам выбрал другую дорогу: женился молодым, молодым познал горе. И теперь я страдалец. Но когда требуется, когда требуется, я умею обращаться с мечом.

Фудзибаяси, его ножницы, рассказы о войне и…

Вот почему я здесь. Я праздную. Я сразился с волками и спас девиц. Так оно и было, разве нет? Разве нет? Почему бы не рассказать им эту эпическую повесть о мече, крови, луне, скрежете зубов и…

Потому что с тех пор, как сгинула Руби, ничто больше не….

Даже хороший рассказ, даже…

Героизм — это когда…

Пожалуй, сейчас мне не помешал бы разговор с отцом. Он постарался бы опровергнуть мои слова, сформулировать какую-нибудь…

Я должен рассказать про Руби. Что произошло в тот день? Надо освободить разум от…

Я должен попытаться.

— Что в сумке?

— Кости.

— Кости? Какие кости?

Они смотрят на меня как на сумасшедшего. Имеют право. Разве они видели настоящего меня? Кто вообще…

Я подхватываю сумку с костями, швыряю на стол деньги и оставляю этих двоих в недоумении. Уже поздно, мне пора топать домой с бедренными, берцовыми и прочими костями, да впридачу с гладким черепом бедного мальчишки; все это постукивает у меня за плечами. Растолкаю жену и расскажу о находке. Ну, или утром. Утром лучше. Если утро наступит. Никогда нельзя быть уверенным.

Что-то про дно ямы, снова и снова, босая и одинокая; что это за песня, она и сама не знает, может, учитель музыки напел, бренча на гитаре; она идет и поет, она помнит его приятный голос.

Осенью на побережье холодно. Почему она еще не умерла? Почему волки не разорвали ее на части? Как ей удалось уцелеть?

Те люди, что шагают вдоль побережья, наверняка на что-то надеются, наверняка думают, будто они куда-то идут или что-то ищут. Они целеустремленные.

Она видит, как какой-то человек поднимает морскую раковину, взламывает, раскрывает и опрокидывает ее содержимое в свою алчную, слюнявую пасть. Он рад своей находке, пускается в пляс. Девочка смотрит на это, и ей хочется есть. Ей никогда не приходилось добывать себе еду. Прошло еще несколько дней. Сколько еще осталось?

Поет что-то про дно ямы, снова и снова, босая и одинокая, снова и снова, снова и снова, снова и снова…

Четырнадцатый — ни секунды не женщина.