Четырнадцатый быстро пришел к власти, потому что Тринадцатый быстро ее утратил. А что именно он утратил? Утратил чувство реальности, политический вес, доверие избирателей, жену и детей. Утрата жены и детей оказалась, вероятно, самой горестной (впрочем, его имя тоже никто не удосужился узнать). Перед камерами он выглядел все более неуверенным, и все ждали, что рядом с ним появятся жена и дети, этакий объединенный фронт, и расскажут, как они все вместе выстояли, невзирая на трудности, невзирая на промахи злополучного отца семейства, и заявят, что прощение и понимание в будущем наверняка станут нормой, как на Западе, и им наверняка удастся преодолеть стыд. Да, в предыдущие века негодяи-политики именно так и поступали, но западная модель себя не оправдала. Страна эта многое позаимствовала у Запада, в основном всякой дряни, но когда дело доходит до стыда, мы остаемся Востоком: жена скорее возьмет двоих детей-подростков на футбольный матч, нежели появится на пресс-конференции, и вместо того, чтобы каяться за трехлетнюю интрижку с двадцатилетним стажером, они все вместе примутся орать на неповоротливых центрбеков, неумелого полузащитника и всех прочих, кто завладеет их вниманием. Говорят, старший сын, которому сейчас пятнадцать, проявил кое-какие умения на футбольном поле и это вызвало интерес у зарубежных клубов. Весьма по-западному!

Он плакал. Тринадцатый открыто плакал. Но это абсолютно никого не тронуло. Просто проигнорировали — неужели он рассчитывал на какое-то там прощение? — ведь в нынешние времена большинство так поступает. Игнорирует. Людям не нужна правда, они не хотят ее слышать. Хотя знают, что Четырнадцатый, давным-давно снюхавшийся с «торговцами смертью», активно участвовал в закупках военной техники. Первые несколько месяцев при власти он большую часть времени проводил на различных выставках, посвященных обороне и безопасности, и пытался установить связи с некоторыми государствами-изгоями, которые почему-то не считали нашу страну обреченной — наверное, сила убеждения Четырнадцатого позволила внушить собеседникам мысль, что волны больше не нахлынут, что плиты столкнулись последний раз, что земля устойчива, что нарождается экономическое обновление и что обретение былого величия не за горами. Вопрос времени.

В сущности, он рассуждает только об увлекательной военной игре, и к удивлению (хотя и не к негодованию) большинства жителей страны уже сумел заключить многочисленные контракты на производство танков, дронов, военных вертолетов и полицейских бронеавтомобилей. В селениях, разумеется, об этом не слышали почти ничего — коммуникационная инфраструктура нынче работает медленно, и только большие города обеспечены ею по-настоящему; селения забыты напрочь, те, что еще остались, что еще не смыты, не слышат никаких дикторов, только завывания волков, рыщущих огромными, неумолимо растущими стаями. Необходимо что-то предпринимать против волков и против волн, Четырнадцатый это понимает, но военная мощь прежде всего. Будем производить оружие для себя. И с другими торговать. Такой план он разработал. Ну и ладно. В любом случае непохоже, чтобы кого-нибудь это по-настоящему встревожило. Кому есть дело до того, что за нелепую политику он станет осуществлять? Он перестал бросаться фразами из прошлого вроде «проактивный пацифизм» и «интероперабельность» и готов называть вещи своими именами. Он намеревается наделать (и как можно больше) истребителей, подводных лодок, ракет (и рано или поздно их запустить в определенном направлении), морских патрульных самолетов, реактивных снарядов, сторожевых кораблей, транспортеров для боеприпасов, танков и прочего военного имущества, и не остановится, пока все это не будет под рукой и в изобилии.

Тринадцатого больше не допустят к собственным детям — хотя сексуальный стажер и перебрался к какому-то западному банкиру, — дети никогда особо не любили отца (он никогда не бывал дома, вечно работал), привязанности не испытывают, так что ему остается единственный путь. Придет момент, и он достанет меч (вероятно, его понадобится заточить) и поступит благородно.

Попытайся.

Ладно.

Руби была…

Еще раз. Вдохни поглубже. Руби была…

Ладно.

Руби исчезла два года назад. Наша драгоценность, наш клад, наше…

Попытайся.

Вдохни поглубже.

Ей исполнилось одиннадцать. Шла домой из школы, с плотным кожаным ранцем за спиной, медленно и неуклюже ступая длинными ногами, меряя тротуар широкими шагами, пинками загоняя камушки в водосточные решетки, сдувая пушистые головки одуванчиков.

Все это ложь.

Начни заново.

Ладно.

Руби была…

Еще раз.

Вдохни поглубже. Руби была… со мной.

Мы были вместе.

Повтори еще.

Мы были вместе.

Еще.

Мы были вместе.

Вот.

Мы были вместе, когда разразилось последнее землетрясение, были вместе, когда на нас начало надвигаться цунами. Я так долго пытался забыть об этом. Не хотел признаваться. Примирился с… примирился… Просто струсил. Точнее говоря, боялся признаться в произошедшем. Это…

Вдохни поглубже…

Я не смог спасти мою девочку. Не смог спасти мою девочку. Не смог спасти даже мою маленькую девочку.

То утро было как любое другое. Завтрак из тоста и овсянки, Руби, как обычно, облизала крышечку от йогурта своим ловким, как ящерка, языком. Черничный. Как сейчас помню.

Солнце стояло высоко и сияло, в воздухе было разлито столько надежд — каким вероломством выглядит это теперь.

Асами хлопотала по дому — сделать предстояло очень много, хотя ей явно нравилось этим заниматься. По утрам я всегда называл ее «хлопотливой дамочкой» или «хлопотливой пчелкой», а она кружила повсюду, мыла тарелки, протирала стол, пылесосила полы, загружала белье в стиральную машину, а потом ведром таскала воду из ванны, чтобы в эту самую машину залить, в целях экономии — то красное ведро по-прежнему здесь, под раковиной, всегда наготове.

Я провожал Руби в школу: в плохую погоду отвозил на машине, а в хорошую мы шли пешком минут двадцать — ее начальная школа находилась рядом с моей средней, — удобство в этой стране ценится превыше всего. Ходить пешком мне нравится гораздо больше, чем ездить на машине. Во время этих наших походов я выслушивал все про жизнь Руби. Она рассказывала мне, чем собирается заниматься сегодня, рассказывала о своих друзьях и о том, кто какую штуку отмочил. Иногда она бывала очень словоохотлива, иногда помалкивала, и тогда мне приходилось извергать из себя бессмысленную болтовню.

Весна была нашим любимым временем для таких походов и бесед; оба мы, чуть ссутулившись, брели вперед, и она часто, да, часто говорила о цветах, ведь цветы виднелись повсюду да, повсюду, пробивались сквозь вездесущую грязь, — я этого никогда не постигну полностью, — им, их горделивому цветению, нужно отдать должное; распустившийся тюльпан, пожалуй, мог бы обратить человека к вере.

Руби рассказывала мне о том, чем в тот день ей предстояло заниматься в школе, о своих новых друзьях и о тех, кто были ее друзьями раньше, а теперь перестали; в младших классах эти милые передряги происходят постоянно, так что и не уследишь, но я с удовольствием выслушивал ее рассуждения обо всем, и много бы отдал теперь, чтобы хоть на минуту услышать ее голос — помню ли я еще, как он звучит?

Как это чудовищно грустно — забывать голос своего единственного ребенка; пожалуй, придется разыскать старые видеозаписи с пикников и спортивных праздников, только чтобы услышать переливы ее голоска, но смогу ли я на это смотреть?

Мы шли, радуясь друг другу, радуясь солнцу и теплу на наших утренних лицах. Я шагал по узким тропкам, словно был выше всего, словно ни на минуту не сомневался в будущем, словно никогда не задумывался о судьбе нашего обреченного селения. Когда рядом с тобой твое собственное прекрасное дитя, недолго возомнить себя бессмертным, неуязвимым, но Вселенная всегда находит способ все расставить по своим местам, нарушить то, что казалось тебе таким естественным — вот и тогда, тогда, в обычный день, в обычный час обычной жизни раздался рокот.