Пройдет какое-то время, и морское дно снова содрогнется, волны снова ринутся на землю, а люди, в виде крохотных частиц жалкого дерьма, снова вернутся домой. Я устал. Устал от этих мыслей.

Быть бы и мне такой же грудой. Почему нет? Почему мне приходится вставать по утрам? Почему я не сломался?

Я поворачиваюсь к своей жене и целую в голову.

— Спокойной ночи, милая.

В комнате ни звука, только часовая стрелка передвинулась на десять. Мои выпученные глаза еще несколько мгновений остаются открытыми, я таращусь в потолок. Потом и они закрываются.

Она босая. Что случилось с ее ботиночками? Неужели их смыло и они потонули? Она останавливается передохнуть, осматривает волдыри на ступнях, счищает налипший песок и камушки. Убаюканная соловьями, охваченная дремотой, она чувствует себя ближе. Ближе к дому.

Очнувшись, она снова шагает и поет что-то про дно ямы, снова и снова, босая и одинокая, снова и снова, снова и снова…

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Время от времени я останавливаюсь, смотрю на часы, тяжело охаю и наблюдаю, как капли пота падают со лба мне на бедра. В каждой — целая вселенная. У каждой — своя история.

Еще воды. Когда кажется, будто навидался ее вдоволь, вдруг сознаешь, что нуждаешься именно в ней: хочется пить, и я делаю несколько больших глотков, утоляю жажду. А потом снова качать пресс, тяжело охая.

Боль. Мое тело наполнено болью. Ходить и жить — сплошная боль. Дышать и мыслить — сплошная боль. Но мне нужно быть в хорошей форме. Арбитру нужно быть в хорошей форме. Даже учителю нужно быть в хорошей форме. Когда целый день стоишь у доски, шагаешь туда-сюда, тратишь целые часы на бумажную работу, шея затекает, поясница ноет, мышцы сводит и тянет. Учителю нужно быть в хорошей форме, физической и психической, а если физическая форма хорошая, то и психическая форма хорошая, и наоборот; этому посвящена целая теория, которую мой литературно одаренный отец, пожалуй, сумел бы изложить в виде поэмы, но я всего лишь арбитр и учитель, да, я всего лишь скромный учитель и арбитр.

Мои вздохи становятся все тяжелее, и на этот счет тоже есть теория — когда озвучиваешь боль, то тем самым ее ослабляешь. Поэтому о своих страданиях следует кричать. Пожалуй, в этом вся суть. С самого начала. Кричать о страданиях. И станет легче; вот почему орущие парни и визжащие девицы субботними вечерами на футбольном поле изрыгают проклятия, бранятся, точно буйные матросы, сошедшие на берег, — так они утоляют боль, разгоняют экзистенциальную тревогу, унимают онтологическое замешательство. Это разъясняет еще одна теория, и если…

— Сегодня важная игра?

Мариса входит в комнату и глядит на меня. Наблюдает, как я обливаюсь потом. Слушает, как тяжело я охаю. Видит, как проявляется моя боль.

— Уф-ф.

Раз-два, вверх-вниз, мои брюшные мышцы напряжены — я стараюсь двигаться в ускоренном темпе, пока она смотрит, естественно; пытаюсь произвести впечатление: ведь я мужчина.

Мариса встает на коврик, тренировочный коврик, прямо надо мной, и смотрит сверху вниз; позиция, в которой мы очутились сегодня, весьма любопытна, и я разом забываю про все свои заботы. Мариса отлично выглядит с любого ракурса. Если бы, если бы я когда-нибудь занялся с ней сексом — это всего лишь фантазия, не забывайте — и оказался снизу, то все открылось бы мне именно с этого ракурса. К подобному ракурсу легко привыкнуть. К любому положению вещей можно привыкнуть.

— Будь осторожен, не выбейся из сил до игры. Запыхавшемуся там делать нечего. Прибереги малость рвения на беготню по полю. Хочешь чаю? Я как раз собиралась отнести чашечку Асами, хотя она, скорее всего, пить не станет: да, иногда она пьет, а иногда нет. Но я все равно оставлю у кровати, на всякий случай, на случай если ей захочется глоток. Думаю, попробую сегодня уговорить ее принять ванну. Она сможет. Сможет. Сможет принять ванну. Хочешь чаю? А вообще тебе надо бы поплотнее позавтракать. Подготовиться хорошенько. И душ принять перед уходом, ты весь потный, посмотри на себя. А после игры тоже будешь весь потный, и опять придется топать в душ. Ха-ха. От душа к душу. Наверное, мужчины вроде тебя сильно потеют.

— Угу.

Да. Я потею. Я мужчина, и я потею, пот сочится из каждой поры, с каждым движением все обильнее.

Внезапно она оказывается возле меня на коврике. Там и для одного едва хватает места, но вот она рядом со мной на коврике, нас уже двое. Почему бы нам не оказаться в такой близости, в таком положении? Мы еще ни разу не сближались настолько. Что на нее нашло?

— Не знаю, как ты делаешь все эти упражнения? Ну, подвинься, дай и мне попробовать.

Ракурс, с которого мне открылось бы все. Зрелище, к которому легко пристраститься.

Мариса вытягивается на коврике, а потом пытается приподнять туловище, напрягая брюшные мышцы. Ничего не получается. Она смеется. Устраивается поудобнее и пытается еще раз, охает от натуги, а потом начинает смеяться над собственной неудачей. Быстро же она выдохлась.

— Бесполезно, — ухмыляется она.

Я и сам ухмыляюсь. Забыл, как это тяжело, особенно для нетренированного новичка. Наверное, я привык к подобной физической активности и должен поддерживать себя в форме, чтобы доказать своим ученикам всю важность упражнений, чтобы не выглядеть лицемером, чтобы…

Она пытается еще раз. Я вижу, как колышутся груди у нее под свитером, ее большие тугие…

— Бесполезно. Никуда не годится, — говорит она со сдавленным смешком.

Я пытаюсь подавить надвигающуюся эрекцию. Хочу, чтобы Мариса ушла. Чтобы убралась отсюда сейчас же. Может, я выпью чаю.

— Последний раз, — говорит она, снова делает рывок и, не удержав равновесия, неуклюже валится набок, прямо на меня.

— Извини, дорогой, — говорит она, по-прежнему весело хихикая и с трудом переводя дыхание. Это смех глупой девчонки, подростка в школьном коридоре — я слышу его все время — нервный смех, смех, оповещающий всех, что она наделала ошибок и сама это знает, но ни в коем случае не виновата, всего лишь чересчур увлеклась, так что на самом деле никаких ошибок нет, а просто так сложилось.

Я тоже начинаю смеяться, надеясь, что она не заметила моего возбуждения. И в то же время коварно надеясь, что заметила.

Асами лежит в постели, перевернувшись на спину, с широко раскрытыми глазами и слушает радио. Сигнал еще поступает. Еще доходит до нас. Прием частенько барахлит, возникают помехи, доносятся всякие обрывочные звуки, негритянские песни, репортажи, голоса и музыка, короткие пиканья и фортепианные сонаты. Заслышав снизу смех и оханье, она протягивает тонкую руку и выключает приемник. Рука у нее такого же размера и цвета, как у киношных инопланетян, внеземных существ из какого-нибудь запредельного мирка, исхудалых монстров, чьи движения заторможены и разболтаны, а кожа сухая и дряблая, словно у варана. Выключив приемник, она засовывает руку обратно под одеяло. Пытается сосредоточиться на неведомых звуках, доносящихся снизу. Сконцентрироваться. Не пропустить ничего. Слышит охи, вздохи, хихиканье, а потом смех. Таращится в потолок, потом ее глаза закрываются, и она проваливается в сон, в сон про человека, который целиком вырезает дремлющую деревню.

Я пью чай. Чай хорош. Мариса всегда выбирает лучший чай в пакетиках. Надо не забыть и похвалить ее за это.

Наконец я вымыт (чуть было не добавил «и выжат», но сдержался — иногда нужно останавливаться). Под ложечкой слегка ноет — переусердствовал, пытаясь произвести впечатление; на самом деле я собирался немного размяться, но меня понесло; это выражение часто приходит мне на ум: «Меня понесло». Воображение. В этом я весь.

Яростные гребни волн уносят человеческие жизни, жизни, которые могли бы…

Но это другая история.

Чай хорош. Вполне хорош. Надо не забыть.

За это утро Мариса еще ничего не разбила. Не уронила на пол. В доме чистота, образцовый порядок. Образцовый. Порядок.