Я замолчала, мелко и часто дыша после быстрой речи. От волнения кружилось в голове, сердце норовило вырваться из груди, словно я бежала марафон. Краски схлынули с лица мужчины. Он шумно выдохнул, подвигал челюстью, будто она затекла, пристально рассмотрел стены и, развернувшись, начал шарить глазами по журнальному столику.

— Никуда не уходи, — коротко приказал он, по-видимому, не найдя то, что нужно.

В несколько широких шагов Люцифер пересек комнату и вышел, оставляя меня стоять одну в недоумении. В соседней квартире открылась дверь. Похоже, он забирал что-то оттуда. Звук скрипящих петель дал понять, что затем он ушел на крышу.

Я доплелась до дивана и устроилась на краю, складывая руки на колени. По ощущениям прошла целая вечность, хотя, уверена, от силы минут пять. Снова раздался встревоживший меня скрип в коридоре, распахнулась дверь в квартиру. На пороге стоял Люцифер с пачкой сигарет в руке.

— Люцифер, — я вскочила, намереваясь метнуться к нему.

Он поднял руку с выставленным указательным пальцем и, сурово сдвинув брови, произнес:

— Т-ш-ш.

Мне почему-то стало смешно. Мужчина заметался по квартире. Я следила за его перемещениями глазами, не понимая, что происходит. Мне удалось уловить запах табака. Очевидно, первый порыв эмоций ушел во вредную привычку.

Я думала, Люцифер будет обижаться, повысит голос или скажет что-то неприятное, но то, что он делал, было совсем далеко от моих ожиданий. Он вышел с кухни с лампочкой в руке и маленьким баллончиком с цветными надписями и ушел обратно в коридор. Я села на диван.

«Что с ним?»

Дверь, ведущая на крышу, скрипнула один раз. Повисла тишина. На этот раз он вернулся через гораздо больший промежуток времени. В руках у него был все тот же баллончик и лампочка, совсем не такая, с которой он ушел. Я стояла, нервно заламывая пальцы, пока Люцифер гремел дверцами на кухне.

— Мы идем спать, — оповестил он, выйдя ко мне.

— Как спать?

— Спать, — Люцифер вновь указал на меня пальцем, многозначительно поднимая бровь.

Я бы предпочла обсудить все прямо сейчас, но спорить попросту не осмелилась.

Вскоре я, как послушная девочка, улеглась в кровать, выпучив глаза в потолок. Люцифер, на удивление, присоединился ко мне, а не лег на диване, как вчера. Я скосила глаза на него, крепче вцепляясь в одеяло.

— Может мы поговорим? — робко пискнула, пряча свой любопытный нос в одеяле.

— Завтра, — обрубил Люцифер.

— Ладно.

Мне никак не удавалось успокоиться и настроиться на сон. Он тоже лежал, рассматривая потолок. Я встревоженно болтала ногой, крутилась, словно юла, из-за чего матрас ходил ходуном, и Люцифер, соответственно, не имел возможности заснуть.

— У меня есть наручники, — пригвоздил меня его спокойный голос. — Даже двое. Могу помочь с выбором положения.

— Не надо, — смущенно вспыхивая, отказалась я.

Подтянула ноги к животу и уткнулась в подушку. Люцифер по-прежнему гипнотизировал пустоту перед собой, а я исподтишка рассматривала его. Воздух между нами неосязаемо наэлектризовался от напряжения и невысказанных слов. Я чувствовала себя ужасно виноватой, теряясь в догадках о том, что чувствует и о чем думает Люцифер. Успев сто раз мысленно отругать себя за излишнее любопытство, все же умудрилась заснуть, усталая от переизбытка впечатлений.

***

В зале собраний Методистской церкви душно и тихо. Встреча группы поддержки жертв насилия началась в шесть вечера, и ближайшие два часа ее члены будут открывать душу таким же пострадавшим, как мы сами. В воздухе чувствуется запах дешевого кофе и имбирного печенья, что весьма странно. Ведь на дворе август, и рождество совсем не скоро.

Мы сидим тесным кружком, неуверенно разглядывая друг друга. На лицах собравшихся печаль и стыд, страх и тоска. Вряд ли найдется человек, который мечтает оказаться здесь.

От беспокойства я ерзаю на неудобном скрипучем стуле, не находя себе места. Несмотря на то, что я хожу сюда уже год (и черт, я кажется подсела на эти занятия!), мне по-прежнему неуютно. За стенами этого обшарпанного, тесного помещения есть жизнь, полная радости и приятных моментов, но здесь же царит черная меланхолия, пропитавшая собой стены и воздух. Не знаю, как прихожане могут находиться в этом зале и не испытывать непреодолимого желания убежать.

Я обещала родителям, что буду посещать собрания и держу свое слово. Мама отправила меня в группу за неимением средств на личную терапию, считая, что мне станет лучше.

Помогают ли они мне? Понятия не имею. Я стараюсь об этом не думать.

— Сегодня тема нашего собрания — «Тревога», — оповещает наш куратор Эван.

— Опять?! — огрызается парень с именем Дэн на бейджике.

Не уверена, что это его настоящее имя: он откликается на него через раз. Он единственный парень среди посещающих группу. На вид ему лет девятнадцать. Никто не знает, что именно у него произошло. Он пока не рассказал свою историю, в отличие от остальных.

— Мы обсуждаем одно и тоже, — продолжает Дэн наседать на куратора.

— Мне важно дать вам всем возможность тщательно проработать свои эмоции. Тревога может сопровождать любого из вас довольно длительное время.

Эван совершенно спокоен и непоколебим в ответ на его претензии. Дэн умолк, насупившись и не получая ожидаемой реакции. Парень всегда ведет себя довольно агрессивно, и мне интересно: он был таким всю жизнь или в нем просто-напросто что-то сломалось после травмы?

— Кто начнет? — куратор смотрит на собравшихся.

Все начали переглядываются, ища самого смелого.

— Иногда... — раздается робкий, шепчущий голос слева от меня.

Все обращают свой взор на говорящего. Девушка тушуется под десятком пар глаз и умолкает.

— Продолжай, Фиби, — подбадривает ее Эван.

Она мнет в кулаках широкую юбку и стеснительно прячет глаза в рассматривании своей обуви.

— Иногда мне кажется, что со мной что-то не так.

— Почему ты так считаешь?

— Я... — девушка стыдливо прячет глаза, косится на Дэна, с большим усилием делая вдох. — Не важно.

Фиби прикрывает веки и поджимает губы. Никто из присутствующих не понимает, в чем причина. Мы рассказываем о себе многое, здесь можно позволить такую роскошь.

— Мы не будем тебя осуждать. Ты ведь знаешь.

Это Кэсси. После нашей неловкой дороги домой она каждый раз садилась рядом, приветливо улыбаясь, а в перерывах подходила поговорить на отвлеченные темы. По первости путь домой вызывал неловкость и смущение, ведь мы молча шли рядом, зачастую беседуя очень мало и на общие темы. Мне казалось странным наше скомканное общение. Пока однажды, когда она не явилась на собрание, после которого я шла домой одна, меня не пронзило странное осознание. Я привязалась к Кэсси. Водить дружбу с кем-либо, памятуя о ситуации с Рики, было страшновато. Я рисковала понести потери вновь.

Сегодня на девушке джинсы, а сверху серая футболка размера на три больше ее самой. Я узнала, что Кэсси двадцать пять лет. Это весьма сильно меня удивило: она не выглядит на свой возраст. Возможно дело в короткой стрижке?

Фиби жмурится и, не открывая глаз, выпаливает на одном дыхании:

— Мне нравится грубость и боль. Из за чего я чувствую себя грязной и испорченной, — стыдливо признается девушка. — Так не должно быть. Я ведь... — она беспомощно хватает ртом воздух, а по ее щекам текут слезы. — Я должна быть скромной. Должна.

Фиби прячет лицо в ладонях, ее плечи сотрясают беззвучные рыдания.

Присутствующие молчат, лишь Эван подходит к девушке и утешающе кладет руку ей на спину.

— Это нормально. Ты имеешь право на любые чувства и желания, — мягко подбадривает ее куратор.

Я кидаю мимолетный взгляд на Кэсси. Она вздергивает брови в молчаливом вопросе. Внутри меня поселяется колкое осуждение, которое я быстро душу на корню. Разве может нравиться боль? Реально ли полюбить грубость? Получить от этого наслаждение? Подобная мысль ощущается жутковато.

Задвинуть ее за дальние рубежи создания не выходит и после окончания собрания. Я все прокручиваю в голове слова Фиби, когда мы с Кэсси выходим на улицу.