«И, однако ж, мы считаем Гоголя великим поэтом, а его «Мертвые души» – великим произведением. Но в первом случае мы разумеем естественный талант, по которому Гоголь, как и Пушкин, действительно напоминает собою величайшие имена всех литератур. В самом деле, нельзя не дивиться его умению оживлять всё, к чему ни прикоснется, в поэтические образы, – его орлиному взгляду, которым он проникает во глубину тех тонких и для простого взгляда недоступных отношений и причин, где только слепая ограниченность видит мелочи и пустяки, не подозревая, что на этих мелочах и пустяках вертится, увы! – целая сфера жизни! Но Гоголь великий русский поэт, не более; «Мертвые души» его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. Такова пока судьба всех великих русских поэтов: такова судьба и Пушкина. Никто не может быть выше века и страны; никакой поэт не усвоит себе содержания, не приготовленного и не выработанного историею. Немногое, слишком немногое из произведений Пушкина может быть передано на иностранные языки, не утратив с формою субстанциального достоинства, но из Гоголя едва ли что-нибудь может быть передано. И, однако ж, мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине, ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени, он также менее теряется в разнообразии создаваемых им объектов и более дает чувствовать присутствие своего субъективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создания поэта нашего времени. Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его – скажем смело – колоссальное значение для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. «Мертвые души» стоят «Илиады», но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно…»

Колоссальное величие? Великий русский поэт? Ха-ха, отозвался язвительный Осип Сенковский, поляк, полиглот, человек ученый и шут, и пустился ерничать, как один только Осип Сенковский умел ерничать на терпеливых журнальных страницах, самый популярный благодаря этому малопочтенному свойству у русских провинциальных читателей журналист:

«Вы видите меня в таком восторге, в каком никогда ещё не видели. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю всем о таком литературном чуде, какого ещё не бывало ни в одной словесности. Поэма!.. да ещё какая поэма! Одиссея, Неистовый Орланд, Чайльд Гарольд, Фауст, Онегин, с позволения сказать, дрянь в сравнении с этой поэмой… Это, может быть, превосходит все силы вашего воображения, но это действительно так, как я вам докладываю. Никогда ещё гений человеческий не производил подобной поэмы…»

Гомер? Шекспир? Вальтер Скотт? Полно вам, Гоголь много пониже затрапезного Поля де Кока. Да, у Поля де Кока испорчено воображение, да, у Поля де Кока неблагопристойные сцены, однако направление целого большей частью является нравственным, тогда как у вашего поэта ничего подобного нет, все его творения состоят из карикатур и гротесков, часто набросанных с большим юмором, почему же этого не признать, коль вам смешно, да только без всякой связи между собой и без всякого интереса для наших читателей.

И это была ещё не самая нелепая оплеуха. Может быть, самую нелепую оплеуху нанес Николай Полевой, присоветовавший ему и вовсе бросить писать, обзывая поэму ложью, побасенками, кривляньями болтливого скомороха, не обнаруживая в поэме ни малейшего смысла, уверяя читателей, что поэма написана хуже чем плохо, что автор поэмы будто бы учился русскому языку у харчевен, что автора поэмы будто бы восхищает всякая дрянь итальянская, что автор поэмы будто бы ненавидит всё русское и взялся учить отечество как уголовный судья, что автор поэмы будто бы слишком много забрал в голову о себе, заключив филиппику полным презрением:

«Оставьте в покое вашу «вьюгу вдохновения», поучитесь русскому языку, да рассказывайте нам ваши прежние сказочки…»

Да и другие, другие… Другие даже нашли, что ничего хуже ещё не писывалось ни на одном человеческом языке.

Все мнения разбрелись, точно тараканы на загаженной кухне, где всякому насекомому найдется пожива, кому в грязной тарелке, не вымытой вторую неделю, кому в помойном тазу, кому в ведре с чистой водой, кому между засохлыми хлебными корками на ни в какие времена не мытом столе.

Обменявшись первыми оплеухами, страшно обидевшись один на другого за взаимную брань, разгорячившись, напрочь потерявши из виду предмет, из-за которого заварилась баталия, все накинулись один на другого, кто с ничего не разбирающей яростью, кто с отборной бессмыслицей, кто даже с бранью, а кто с прямой клеветой, припахнувшей сильно доносом, что сидит у нас, верно, в крови.

Николай Васильевич ожидал, что, прочитавши начало поэмы, пока что немногие, но все-таки кое-кто схватится двумя руками за обомлевшую голову, увидя воочию, до какого безобразия обыкновенно доводит человека неистребимая жажда копейки, которой будто бы всё прошибешь, и до какой потери человеческого достоинства, облика человека, порою даже лица доводит эта повальная, всех обхватившая жажда приобретения. Тогда кто-то, самый разумный, самый возвышенный, самый болеющий за судьбы целой России, выкрикнет наконец это замечательное слово «вперед!», и сдвинется всё наконец, и уже пойдет иным чередом, не в добывание всё одной копейки да копейки своей, которой, как ни крути, а не всё и не всех прошибешь, не на эгоизм повседневности, а на доброе дело, от которого неминуемо процветет вся так жарко любимая наша земля!

Но ни один не схватился и одной рукой за обомлевшую голову. Ни один не задумался о сокрушительных бедах нашей земли, тем более о дьявольской силе приобретения. Ни один не промолвил этого зовущего слова «вперед!». Ни один не принялся в самом деле делать добро, не рассуждать только, пространно и бойко, как у нас исстари завелось, о благе делать добро. В ответ заволновались, зашумели записные витии, заварились и закипели всегдашние журнальные взаимные свары, в которых позванивала та же копейка, умело вытягиваемая из кармана доверчивого подписчика.

И между ними очень скоро забылись «Мертвые души». Так и не взялся никто за трудное дело – истолковать поэму со всем беспристрастным спокойствием, единственно ради нашего общего дела добра. Вдохновенная книга во мнении большинства так и осталась преуморительной штукой, которую можно и почитать иногда, коли от скуки захотелось смеяться.

Все увлеклись. Все впали в задор. В этом не слышалось ничего удивительного, поскольку у всякого есть свой задор, и решительно все, как правые, так и неправые, как честные, так и наипоследние подлецы, так любят увлечься в свое. И уж если привелось рассуждать философски, так ни один человек никогда не бывает ни совершенно прав, ни совершенно не прав, и весьма благоразумно поступила в повести Александра Сергеевича жена капитана, пославшая поручика рассудить драку в бане по поводу шайки воды, присовокупивши инструкцию: «Разбери хорошенько, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи».

Одно не то что бы удивило, а чуть не на смерть поразило его: предметом суда и разбора сделали автора, точно единственно в авторе и был для всех весь интерес.

По этому признаку он особенно мог заключить: не приготовлены ещё были умы, и, должно быть, был Виссарион Григорьевич прав, что ещё не выработано историей, ещё не приготовлено для него содержание, и долго, долго ещё не будет ему понимания в родной стороне. Однако он жаждал ведь быть выше века, выше страны. Он верил в могучую силу душевного слова, которое наконец выведет перед глаза всех на чистую воду дьявольскую силу копейки. Стало быть, ему надлежало, забравшись в глухое уединение, снова приниматься за свое трудное, однако в самом деле душевное дело.

А помощников не нашлось никого. Он перед громадой труда оставался совершенно один.