Он благодарил Петра Александровича и в особенности Степана, который один приметил долговременную и тщательную обработку всех глав поэмы, но и всеобщая брань тоже не прошла для него без следа.
О похвалах он приучал себя думать, что похвалы на него обращены не в соответствии с достоинствами его, а по увлечению или по дружескому участию и что в такие минуты необходимо ещё больше усилить труды и, как добрый подёнщик, как те живописцы, которыми была так богата эпоха религиозных средних веков, не оставлять трудов ни на миг, пока солнце на небе стоит и держится в пальцах перо, не желая добиваться трудами ни богатства, ни славы. Главное же, не преклонять свое ухо на то, будто он уже сделал побольше того, что другие. Кто сколько сделал и как, нам решать не дано. Может быть, тот, кто в глазах легковерных людей сделал премного, не сделал ещё и десятой доли того, что назначено сделать от Бога, и ждёт его суд, строжайший того, кто сделал поменьше, чем он, но получивший от Бога и поменьше способностей. Похвалы гласили только о том, что способностей отпущено было немало, и он упорно доискивался, сколько способностей у него и какие они, дабы оборонить свою душу от загрязнения, от растления гордостью.
Слыша же брань, он ещё в более ярких красках себе представлял свое слабосилие, приходил к мысли о том, как ещё далек от того, что был назначен и был должен исполнить, получивши от Бога такие способности. И как мало ещё вразумлён светом истины, светом познания. И как ещё ему невозможно достигнуть до тех, кто уже преуспел в подвигах любви к ближнему, в подвигах деятельного добра. Он искал только удвоения сил и возможности совершить именно столько и то, на что и на сколько отпущено ему от природы. И потому о брани он говорил:
– Нам следует всё знать, что ни говорят о нас, и не пренебрегать никаким мнением, какие бы причины этого мнения ни внушили. Кто этого не делает, тот просто глуп и никогда не будет умным человеком.
А потому нисколько не оскорблялся бранными отзывами, но хотел ещё слышать новые и с теми подробностями, какие не попадают ни в какое время в печать. С этой целью раздобыл он через Иванова адрес вездесущего Анненкова, всякую новость ловившего за хвост на лету, и обратился к нему:
«Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер толки как о Мертвых душах, так и о сочинениях моих. Это вам сделать, я знаю, отчасти трудно, потому что круг, в котором вы обращаетесь, большею частию обо мне хорошего мнения, стало быть, от них что от козла молока. Нельзя ли чего-нибудь достать вне этого круга, хотя через знакомых ваших знакомых, через четвертые или пятые руки? Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие? Я вспомнил, что вы можете узнать кое-что об этом от Романовича, которого, вероятно, встретите на улице. Он, без сомнения, бывает по-прежнему у них на вечерах. Но делайте всё так, как бы этим вы, а не я интересовался. Не дурно также узнать мнение обо мне от самого Романовича…»
Заодно же, всегда относясь к Павлу Васильевичу с сердечной симпатией, подал добрый совет, из тех, что нынче всем и каждому подавал:
За всё это я вам дам совет, который пахнет страшной стариной, но тем не менее очень умный совет: тритесь побольше с людьми и раздвигайте всегда круг ваших знакомых, и знакомые эти чтобы непременно были опытны и практические люди, имеющие какие-нибудь занятия, а знакомясь с ними, держитесь такого правила: построже к себе и поснисходительней к другим. А в хвост этого совета положите мой обычай не пренебрегать никакими толками о себе, как умными, так и глупыми, и никогда не сердиться ни на что. Если выполните это, благодать будет над вами, и вы узнаете ту мудрость, которой уж никак не узнаете ни из книг, ни из умных разговоров…»
Сам он это житейское правило неукоснительно исполнял, однако особенной благодати не чувствовал, а всё более так, ничего, и чаще в душу вливалась глухая тоска, точно медленный яд.
Да и как было не вливаться в душу тоске? Едва положил он на бумагу первые строки, открывавшие вторую часть «Мертвых душ», как тут же и ощутил, что неизмеримо потяжелей на плечи ноша взвалилась и что с каждым словом становилось трудней и трудней. Он много, много пообещал. Подумать-то даже легко ли. И много всему дорожному экипажу пути. И каковы свойства страсти, влекущей по жизненной дороге избранного им подлеца. И в чем тайна того, почему сей образ предстал в явившейся ныне поэме, И доселе не бранные струны. И несметное богатство русского духа. И чудная девица, какой не сыскать нигде в мире. И доблестный муж. И, главное, главное, тайна всей русской жизни, тайна предназначения этой необыкновенно чудной Руси. И ясный ответ на свой же тревожный запрос, куда же несется она в своем неизъяснимом движении?
И уже доходило до него стороной, что дома все с нетерпением и даже с болезненной страстью какой-то, до пререканий и ссор, ожидают от него продолжения. Именно ожидают не менее, как разгадки всех этих тайн и ответа на все эти запросы, а ещё также и разрешения его собственной участи: скоро ли, доживем ли, что будет содержать второй том, совладает ли автор с этой необыкновенной обширностью замысла, вывернется ли невредимым изо всех обещаний, себя не опозорит ли сам, не оправдает ли приговор, что талант его ниже, чем самый талант презренного Поля де Кока?
Он не предвидел ни этого нетерпеливого ожидания, ни этих злоязычных, даже злорадных запросов, а ещё имел смелость необдуманно обещать на всеобщее обозренье раскрыть тайную тайну великой Руси, первый том закончивши страстным запросом, обращенным ко всем:
– Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?..
И горьким признанием, словно предвидел, что ни одна живая душа не поможет ему:
– Не дает ответа…
Однако очень надеялся он, он верил со страхом и страстью, что этот нетерпеливо желанный ответ непременно найдется в дебрях упорных трудов над другими частями, в сумятице бессонных ночей, и эта самая тайная тайна бедной Руси, тайна неизбежно великого, неизбежно славного предназначения до озноба любимой отчизны непременно раскроется перед ним, и сами читатели, едва закрывши первую часть, своими советами, своими прозреньями много, много помогут ему, оттого с такой неоправданной жадностью и читал пустейшие журнальные критики.
Недоверие, недоумение, прямое непонимание не обескураживали, не сбивали его. Так и должно было быть по первому, предварительному прочтению первого тома, в котором даже не начиналось, а лишь приготовлялось понимание перед всеми очами наконец обозначенной тайны, но все-таки брошен был хоть и слабейший, но вполне определенный, ясный намек.
И что же? Как ни на есть ничего. Ничьей души не коснулся этот прозрачный намек. Ни один ум не смутился, забравши в обязанность раскрыть эту тайну бедной великой Руси, без чего нельзя же русскому человеку и жить. Ни один звук не приблизил его к разгадыванию этой величайшей и могучей загадки.
Может быть, оно так и должно было быть: ведь тайна – она тайна и есть. И потому сама ненависть многих и многих к нему должна была натурально существовать среди самых далеких от понимания важности тайны и должна была необходимо остаться в продолжение, может быть, очень долгого времени, не меньше двух лет, как он себе положил. Оставаться предостережением, указанием, магическим знаком ему.
И потому даже открытая ненависть не наносила ни ран, ни какого иного урона душе, так верил он, что непонимание сменится же наконец пониманием и что самая лютая ненависть обернется когда-нибудь чувством светлой и свежей любви. Пусть оно пока так, однако отныне решительно все, то есть он и вся Русь, были накрепко связаны одним общим действием познавания своей собственной сущности, своей общей тайны, действием оживления и восхождения из ада греховного эгоизма каждой омертвелой на время души.
