«Вследствие этого я перехожу отсюда прямо к твоей болезни. Мне кажется, что все мази и притирания надобно понемногу отправлять в окошко. Тело твое возбуждали довольно, пора ему дать необходимый отдых, а вместо того следует дать работу духу. На болезнь нужно смотреть, как на сражение. Сражаться с нею, кажется мне, следует таким же образом, как святые отшельники говорят о сражении с дьяволом. С дьяволом, говорят они, нельзя сражаться равными силами, на такое сражение нужно выходить с большими силами, иначе будет вечное сражение. Сам его не победишь, но, возлетевши молитвой к Богу, обратишь его в ту же минуту в бегство. То же нужно применить и к болезни. Кто замыслит её победить одним терпением, тот просто замыслит безумное дело. Такого рода терпение может показать или бесчувственный, или упрямец, который стиснет на время рот свой и сокроет в себе боль, чрез что она ещё сильнее потрясет весь состав его: ибо, вырвавшись плачем, она бы уже не была так сильна. Нет, болезнь побеждать нужно высшими средствами. Как бы то ни было, ведь были такие же люди, которые страдали от жестоких болезней, но потом дошли до такого состояния, что уже не чувствовали болей, а наконец дошли до такого состояния, что уже чувствовали в то время радость, не постижимую ни для кого. Конечно, эти люди были святые. Но ведь они не вдруг же сделались святыми, вначале они были грешнее нас, они не в один день дошли до того, что стали побеждать и болезни и всё. Они стремились и стремленьем достигли до крепости духа, только постоянным пребываньем в этом вечном прошением о помощи окрепли они духом и привели его в беспрестанное восторгновение, могущее всё победить в мире. Но в один день нельзя так окрепнуть. Возрастает дерево и на голом камне, но это не делается вдруг: вначале камень покрывается едва заметной плесенью. Чрез несколько времени, наместо её, показывается уже видимый мох, потом первое растение, растение, сгнивши, приготовляет почву для дерева, наконец показывается самое дерево. Всё стройно и причинно. Бог не то, что иной писатель, который поспешит, да всех и насмешит, как говорит Измайлов. Можно и ускорить дело, потому что в нас же заключены и ускоряющие орудия. Умей только найти их. Итак, с помощью высшею возможно победить всякую болезнь. Естествоиспытатели могут и это чудо изъяснить естественным законом: именно, что состояние умиления и всего того, что умягчает душу, утишает и физические боли, делает их нечувствительными, расслабляя состав наш, подобно как операция переносится легко больным, если тело его предварительно расслаблено ваннами и диэтами. Всё это так, и им можно отвечать на всё это то же, что сказано прежде. Но пусть они разрешат вот какую задачу: отчего в таком человеке, который достиг до этого состояния посредством расслабления или утишения нервического, отчего в душе этого человека вырастает такая страшная сила и крепость, что, кажется, нет ужасов, которых бы он не встретил бестрепетно? И отчего сами врачи, если заметят одну искру такой крепости в больном, то уже надеются на его выздоровленье, хотя бы болезнь была слишком тяжела? Но довольно. Предметы сего рода стоят того, чтобы об них подумать много и долго, и я уверен, что самые слова мои, как ни бессильны они сами по себе, но наведут тебя на полнейшее и рассудительнейшее рассмотрение об этом, потому что слова истекли из наблюдений души и произвелись душевным участием. Уведомляй между прочим о том, что ты именно читал или читаешь и какого роду остался после чтения в душе результат. Мы должны помогать друг другу и делиться впечатлениями. Я так мало читал, а особенно книг духовного содержания, что мне всякое слово твое о них будет то же, что находка. Да притом хотелось бы очень знать, какие книги нужно прочесть прежде и неукоснительно. Садясь писать ко мне, пожалуйста, не задавай себе задачи написать большое письмо, а напротив, пиши впопыхах и на живую нитку и что написалось, то сейчас и отправляй. Нам нужно быть совершенно нараспашку. От этого письма непременно будут чаще и даже, к обоюдному изумлению, длиннее. Затем обнимаю тебя от всей души, прощай. Дюссельдорф я оставляю. Зима в Италии для меня необходима. В Германии она просто мерзость и не стоит подметки нашей русской зимы. В Рим по разным обстоятельствам не поеду, а зазимую в Нице, куда завтра же и выезжаю. Жуковский тоже оставляет Дюссельдорф и к весне перебирается во Франкфурт…»

Все эти советы и наставления составлял он с горячей любовью, от самого чистого сердца, надеясь кого спасти, кого подвигнуть на доброе дело, чтобы наконец выставилось на свет Божий хоть что-то от русских богатырей, которых предстояло ему, в свою очередь, выставить во второй и особенно в третьей части поэмы. Кажется, выслушай со вниманием эти советы и наставления, которые заключали в себе и собственный опыт его в душевных делах, накопленный в неустанных трудах над «Мёртвыми душами», и твердое познание тех, кому направлялись они, всем этим историкам, поэтам и критикам, которые хоть не поэты, но тоже каким-то боком сами прилеплялись к поэзии. Оставалось лишь заглянуть поглубже в себя, отыскать в себе эти способности создавать обширные истории целого блестящего века, грамматики и поэмы, жить в полнейшем согласии, говорить нелицеприятную правду прямо один другому в глаза и силой закаленного в борениях духа одолевать физические недуги, собрать все силы души на одно, по возможности отказавшись от мелких страстей и земной суеты. И ступай всё вперед и вперёд, свершай подвиг самоотвержения, поскольку по природе своей ты богатырь, а там хоть помри, когда не останется сил на подвиг второй.

Однако же нет. Все эти богатыри даже и не отвечали ему. И никто из них не собрал всей силы души на одно. И свой подвиг из них ни один не свершил. И один так и не набрался терпенья обдумать своего собственного эстетического мерила, без которого не следует браться за критику, в самообольщении продолжая грозно судить и рядить так и сяк. Другой так и не создал строго обдуманной российской грамматики, всю свою бойкую деятельность истощив десятком-двумя поспешных, недодуманных, недозрелых статей. Третий так и не взялся за историю славного века. Четвёртый так и не сделался первым изо всех европейских поэтов. Даже бедного Прокоповича ввёл он в такие ядовитые хлопоты, в такую сумятицу, в страшную путаницу, что Прокопович окончательно растерял охоту к делам и для всякого дела заснул.

Никакие неудачи не колебали его. Однако на душе делалось всё мрачней и мрачней от тяжести этих страшных и неизменно повторявшихся опытов, наглядно говоривших ему, что русский хороший образованный человек всё ещё не готов услышать это зовущее слово «вперёд!» и взяться за серьезное строгое дело души.

Не готов, не готов. Это неслось ему из каждого отзыва на «Мёртвые души», которые наконец все вместе почти разом дошли до него, и он вопрошал с сердечной болью, с тоской, уже и предвидя, что ниоткуда не получит никакого ответа:

«Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?..»

И получался многими устами довольно странный ответ.

Прокопович его извещал:

«Все те, которые знают грязь и вонь не понаслышке, чрезвычайно негодуют на Петрушку, хотя говорят, что МД очень «забавная штучка»; высший круг, по словам Вьельгорского, не заметил ни грязи, ни вони и без ума от твоей поэмы.

«Один офицер (инженерный) говорил мне, что МД» удивительнейшее сочинение», хотя «гадость ужасная». Один почтенный наставник юношества говорил, что МД не должно в руки брать из опасения замараться, что всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке. Сами ученики почтенного наставника рассказывали мне об этом после класса с громким хохотом. Между восторгом и ожесточенной ненавистью к МД середины нет… Один полковник советовал даже Комарову переменить свое мнение из опасения лишиться места в Пажеском корпусе, если об этом «дойдет до генерала», знающего наизусть всего Державина…»

В Москве приключился страшный переполох. Одни кричали с пеной у рта, что это апофеоза Руси, что это «Илиада» нашего времени и уж за этакие подвиги нахваливали так, что ничего невозможно было понять. Другие же бесились и с такой же точно пеной у рта кричали, что это анафема всё той же Руси и уж за этакое кощунство разносили в пух и прах так, что тоже ничего невозможно было понять. Свербеев, из этих других, в каком-то салоне договорился уже до того, что в «Мертвых душах» опозорена Русь и всё то, что свято русскому сердцу, именно потому, что развратный Запад увидит в таком скверном виде из этого сочинения Русь.