Тотчас вскочил и забегал по комнате, вскидывая тонкую бледную руку и от избытка чувства брызжа слюной:

– Словно освежительный блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи нашего подлого времени, явилось творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни. Творение столько же истинное, сколько патриотическое. Творение, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстной, нервной, кровной любовью к плодотворному зерну русской жизни, русской души. Творение необычайно художественное по концепции и исполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта и в то же время глубокое по мысли социальной, общественной, исторической…

Напряженный голос Виссариона Григорьевича вдруг оборвался, в тощей груди его хрипело и рвалось, точно кто-то драл кусок полотна, глаза сверкали, точно кому-то чем-то грозили. Он тяжело, порывами подышал, вытер пот, крупными каплями проступивший на лбу, и тем же напряженным голосом продолжал:

– В «Мертвых душах» вы такой великий сделали шаг, что всё, доселе вами написанное, кажется слабым и бледным в сравнении с ними!

Часто откашливая, то и дело обтирая побледневшие губы, Виссарион Григорьевич шагнул к нему и выдохнул страстно:

– В них вы совершенно отрешились от малороссийского элемента и стали русским национальным поэтом во всем пространстве этого слова. При каждом слове вашей поэмы можно сказать: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» Русский дух ощущается и в юморе, и в иронии, и в каждом выражении, и в размашистой силе чувств, и в лиризме отступлений, и в пафосе целой поэмы, и в характере действующих лиц, от Чичикова до Селифана и подлеца Чубарого включительно, даже в Петрушке, который носит с собой свой особенный воздух, и в будочнике, который при фонарном свете, впросонках, казнил на ногте зверя и снова заснул.

Эти пылкие похвалы не могли ему не прийтись сладким медом по сердцу, однако ж они до того смущали его, что он было заговорил, не о поэме заговорил, как бы следовало, а о болезни целого поколения, против которой необходимо, чтобы слишком сильный и твердый отпор заключался в каждой груди, сила стремления к чему-нибудь лучшему подлой страсти к подлой наживе, избранной всей душой и всей её глубиной. То есть, он и сам почувствовал, как голос его напрягался, необходима цель внутренняя, сильный предмет тяготения, к чему бы то ни было, кроме этой подлой наживы, но всё же какая бы то ни была определенная страсть. Заключил нервно, не глядя ни на кого:

– Ибо всё находится в собственной душе нашей, хотя мы не подозреваем и не стремимся даже к тому, чтобы проникнуть и найти в неё лекарство от всех наших бед.

Тут он смешался совсем и довольно нетвердо спросил, перебирая пальцами на животе, что прежде похвал необходимы ему указания на его недостатки. Так вот, что же при первом-то чтении в особенности запало в глаза?

Виссарион Григорьевич вздрогнул, вновь пустился бежать и закричал с мрачным видом, что да, что там есть, что местами слышится излишество непокоренного спокойно-разумному созерцанию чувства, которое увлекается даже слишком по-юношески. Да, это так, именно бросилось, в особенности бросилось там, где автор слишком легко судит о национальности прочих племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходствах славянского племени.

Он поспешно кивнул и сказал, что труд свой не почитает оконченным, несмотря и на то, что вещь напечатана, и что своим трудом сам недоволен решительно:

– Я не могу не видеть малозначительность первого тома в сравнении с остальными, которые последуют после него. В отношении к ним первый том мне всё видится похожим на приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо ко дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах, и в нем, без сомнения, немало и таких наберется погрешностей, которые пока ещё я и не вижу.

И тут же серьезно предостерег, что не всё может быть в первом томе понятно и самому понимающему дело читателю, который не знает, что скрывается во втором и в третьем томах.

Виссарион Григорьевич остановился на миг, склонив голову, так что волосы упали ему на глаза, и тотчас сказал, что и сам он увидел скорее введение, экспозицию, чем всю поэму, и что с нетерпением ждет продолжения, и просил не откладывать в долгий ящик по нашей русской привычке и высказывал даже надежду на то, что продолжение будет ещё получше начала.

На том они разошлись. Он поспешил оставить Россию, которая и без того задержала его, украдывая время работы, но перед тем попросил настоятельно Прокоповича, по обыкновению поглядывая по сторонам и несколько вниз, чтобы тот не разгадал по выражению глаз, как сам он других разгадывал часто, потому что всё это была только хитрость одна, ведь мнение Прокоповича ему было заранее слишком известно, а он всего только задал работу его заспавшейся немилосердно душе:

– Ради Бога, сообщи мне твои замечания. Будь строг и неумолим, как только сможешь. Ты знаешь сам, как мне это нужно. Никаким счастливым выражением не соблазняйся, хотя бы оно и показалось достаточным на первый взгляд выкупить кое-какую погрешность. Не читай без карандаша и бумажки и тут же на маленьких лоскутках пиши свои замечания.

Он остановился, точно эта мысль пришла только в эту минуту к нему:

– Да вот ещё что: о «Мертвых душах» непременно появятся разные толки. Я это предвижу. Так ты, ради дружбы, доведи их все до меня, каковы бы и от кого бы они ни пришлись. Ты не можешь представить себе, как они мне нужны. Также недурно бы было означить, из чьих они вышли уст. Самому тебе, разумеется, много не удастся услышать, ты теперь занятой человек, но ты кое-кому поручи, из тех, которые более обращаются между людьми и бывают в каком бы то ни было месте.

В силу он выбрался наконец и, разумеется, везде опоздал. Из Берлина надо было тотчас проехать к Жуковскому, да где обитался Жуковский, кто это знал, понапрасну же на Франкфурт заворачивать крюк не хотел и поворотил на Гастейн, чтобы в Гастейне приободрить бравшего воды Языкова, надеясь там же приняться и за «Мёртвые души».

Но, как нарочно и как это бывает в такие минуты жизни всегда, взяться за «Мёртвые души» оказалось нельзя. Он месяцев с пять, в Гастейне, в Венеции и потом даже в Риме, где он вновь водрузился на виа Феличе, 126, занявши третий этаж, тогда как Языков жил во втором, перекраивал свои драматические отрывки, в последний порядок приводил «Ревизора» и дописывал «Театральный разъезд», составляя из них четвёртый том своих сочинений, поражая Языкова своей способностью водвориться повсюду, как будто бы дома, целое утро писать, решительно никому не отворяя дверей, после обеда непременно – делать прогулку или дремать на диване, а в девять ложиться, да всё это до того аккуратно и просто, словно часы.

Тем не менее, и благополучно приделав это скучное дело, состоявшее в том, что по полдня копался в старых полузабытых, едва разборчивых рукописях, до того слабо и скверно написанных, что надо бы бросить, если бы не затеялось собрание сочинений, в которых определено было быть четвёртому тому.

И все-таки, наконец получивши свободу, он никак за вторую часть приняться не мог. Всё как-то снова запуталось, словно чёрт взмутил чистую воду своим мохнатым хвостом. Он ждал откликов на первый том, чтобы разузнать не по одним своим наблюдениям, каково состояние мыслей в России, на что уже готова она и на что ей ещё готовиться долго, чуть не века.

Как на грех, ничего не долетало к нему, а без этих вестей как же было начать, да и ожидание взвинчивало, отвлекая его от труда. Он всё надеялся, что вот завтра, вот опять завтра доставятся почтой известия от Аксаковых, от Шевырева, от Хомякова, от Прокоповича или Плетнёва, и потому со дня на день откладывал начало труда.

К тому же, денег не стало, и как-то вдруг, он и сообразить не поспел. Собрание сочинений затягивалось, верно, печатаньем, и Прокопович молчал. С «Мёртвыми душами» что-то тоже поворачивалось, должно быть, неладное, и Степан, аккуратный и верный, тоже молчал. Других источников получения денег он не имел.