Всё это справедливо, и о сердечных любимцах его, которые вечно служили примером высших помыслов и усидчивого труда, и в особенности о том, что не следует в угоду кому бы то ни было искажать природу вещей. Однако всё это было слишком похоже на то, что бедный автор силился выставить себя в лучшем виде перед глазами читателей, не надеясь на то, что читатели и сами увидят, какой выступила природа из-под пера, если не слепы. А если слепы, так нечего и размазывать перед ними. Тогда где же за этими побрякушками самолюбия автора мысли о вечном?

И как ни тяжко доставалась ему всякая мысль, каких ни стоила напряженных и долгих обдумываний, а вместе с ними соображений да опытов жизни, как по этой причине ни дорожил он выжитой мыслью своей, как ни оказывался не в силах расстаться, как ни подрагивало сердце, ни обмирало, а вычеркнул всё это место до единого слова и весь замысел свой выставил в самых общих чертах, чтобы не заблудился никто, будто одна пошлость пошлого человека шевелится в душе да гнездится в мыслях его:

«Увы! Всё это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека. Но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, ещё доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самопожертвования. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертвая книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов… Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время! А добродетельный человек все-таки не взят в герои…»

Отчего же не взят? Разве не в добродетельном человеке всё несметное богатство русского духа? Разве не перед русским добродетельным человеком покажутся мертвыми все добродетельные люди прочих племен? Не сообразит ли попривыкший к его словно бы простодушным насмешкам читатель, что и на этот раз склонный к остроумию автор изволит шутить, обещая со временем выставить то, чего и вовсе не собирается выставлять? И что за причины у автора отказываться уже в первой части от добродетельного именно человека?

Пришлось изъяснять:

«Но почему не выбрал он в герои совершенного и добродетельного человека, это другое дело, это и можно сказать. А по весьма законной причине не выбран добродетельный человек. Потому что хоть на время нужно дать какой-нибудь роздых бедному добродетельному человеку, потому что бедного добродетельного человека обратили в какую-то почтовую или ломовую, и нет писателя, который бы не ездил на нем, потому что, обративши его в лошадь, то и дело хлещут его кнутом, понукают да пришпоривают, не имея… никакого и до того заморили, что теперь вышел он Бог знает что, а не добродетельный человек. Одни только ребра да кожа видны на нем, а уж и тени нет никакой добродетели. Нет, пора, наконец, припречь и подлеца…»

Верно, все эти писанные и переписанные у нас добродетели весьма казенного вида и толка, от которых один звон в голове и оском на зубах, на одних остаются прегромких речах, только наименованы честностью, достоинством, благородством. Однако ровно ни в каком не осуществляются порядочном начинании либо стоящем внимания действии, ни в какое не воплощаются достойное дело, полезное не одному только себе, а целому обществу. Потому и превратился в разъезжую клячу нынешний добродетельный человек, и все смеются над ним, и никому он не служит верным примером, как делать добро, а разве наоборот, примером того, как доброе обращается в злое.

Не такого добродетельного человека со временем выставит он, который бы лишь размышлял всё о высоком да всё о прекрасном, которое непременно ожидает нас в будущем, а сам так себе, ничего, мужиком о добродетели таким слогом заговорит, что мужик руки в стороны да так с распахнутым ртом и застынет, точно под видом добродетели поднесли ему уксусу добрый глоток.

Нет, такого добродетельного человека выставит он, который, может быть, и говорит и рассуждает о добродетели, как свойственно всякому человеку, но которого главнейшая добродетель заключается именно в том, чтобы делать, неукоснительно, непрестанно делать добро не только для себя самого, но ещё больше другим, Всё богатство души, которое имеет его добродетельный человек, не растекается в пламенном слове, а скромно покоится в доходном хозяйстве, в устроенном честно суде или в посильной помощи пусть даже и первому встречному постороннему человеку, однако же в помощи не словом, но делом, которое издавна было дороже и добродетельнее любого высокого, идущего даже от самого сердца речения.

И не пристало ему намекать на явление такой добродетели этим поспешным неряшливым слогом, с частыми повторениями одного и того же, словно и сам он ещё недостаточно верит себе или недостаточно понял себя. Его добродетельный человек окажется просто-напросто хозяйственным, дельным, прикладистым ко всему, что ни есть на земле, и оттого мужественней, дельней должно сделаться и самое слово его.

И он старательно скреб и чистил этот важный абзац, вытравляя неряшество, добиваясь решительной сжатости речи, пока не преобразилось каждое слово, даже из тех, которые как будто остались на месте:

«И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку; потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем, чем попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, и остались только ребра да кожа вместо тела; потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!..»

Он затем и припрягал подлеца, чтобы выставить ярче тщедушную слабость нынешнего добродетельного человека-бездельника, не умеющего и шагу ступить, чтобы приложить свои словесные добродетели к жизни, тогда как подлец при всей очевидной недобродетельности своей перед нынешним добродетельным человеком-бездельником обладает бесценнейшим преимуществом виртуозно обделывать всякое дельце, к какому не приводит его извилистый недобродетельный путь, так что есть чему и поучиться добродетельному человеку-бездельнику у подлеца.

Да что там поучиться! Такой деятельный подлец подороже добродетельного бездельника и сам несет в себе крепкое семя своего возрождения, только попади подлец как-нибудь на иную дорогу, ведь его подлость принадлежит ему не по закону рождения, а внесена в него и приклеилась небрежением к человеку сначала невежеством равнодушных или жестоких или жадных родителей, затем нашим заблудившимся обществом, увидевшим свой идеал в богатстве безмерном да в чине хоть одним только рангом повыше того, какой заслужил, генерала или министра лучше всего.

И была рассказана вся неправедная жизнь подлеца, и напоследок было сообщено, как пришел Павел Иванович Чичиков к мысли скупить мертвые души и заложить их в ломбард. И следовало извинение перед читателями за то, что именно такой непрезентабельный невзрачный герой попался ему под перо и выставился в первой части поэмы на вид:

«Итак, читатели не должны негодовать на автора, если лица, доселе явившиеся, не пришлись им по вкусу: автор совершенно в стороне, виноват Чичиков; автору очень бы хотелось избрать других, и он даже отчасти знает, какие характеры понравились бы читателю, ну, да поди между прочим, сладь с Чичиковым: у него совершенно другие потребности. Здесь он полный хозяин, куда ему вздумается поехать, туда и мы должны тащиться. Автор, с своей стороны, если уж точно падет на него сильное обвинение за невзрачность лиц и характеров, может привести одну причину. Никогда вначале не видно всего мужества развития и широкого течения. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен, всё как-то сначала серо и однообразно: тянутся какие-нибудь бесконечные стены и заборы, да заводы, закопченные дымом, и потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц с городским блеском, шумом и громом и всё, что на диво произвела рука и мысль человека. По крайней мере, читатель уже видел, как произвел первые покупки Чичиков, как пойдет дело далее и какие пойдут удачи потом и что произведет всё это, увидим потом. Ещё много пути…»