Петр Александрович приподнял его, обнял за плечи, повел рядом с собой, должно быть, польщенный и даже как будто растроганный его замечанием, что ему не стыдно признаться публично в проступках своих:

– Разумеется, стану писать и всю правду скажу, что буду думать при чтении, а книгу твою давно жду, и все читатели ждут, сколько умею по слухам судить. Ты не смотри, что я несколько порасплакался перед тобой. Однако же, согласись, мудрено удержаться человеку иногда и от жалоб, когда или по множеству дел, или по другим мелочным неприятностям жизни припишет свое неудовольствие своему положению. В спокойные, в светлые минуты я чувствую, как должен благодарить Провидение за блага, которые ниспосланы мне на земле. Всё это сплин и хандра, следствие кабинетной замкнутой жизни. Мои занятия не так малочисленны и не так пусты, как иногда и я сам говорю. Исправление ректорской должности при издании в придачу журнала требует много не одних забот механических, но и умственных тоже. Доказательством воззрения на разные части университета, которые приготавливаю я каждый год, Да и самые официальные дела направлены к той же цели, то есть ко благу молодого поколения, здесь образующего себя.

Эти обстоятельства он хорошо понимал и всегда бывал до крайности рад, когда Петр Александрович, при всех своих юношеских замашках и вспышках, бывал занят делом образования, просвещения, особенно полезным и нужным у нас, посреди невежества общего, но Петр Александрович, должно быть, не понимал, что он понимает, и продолжал распространяться в свое оправдание, ему вовсе не нужное:

– К тому же у меня несчастный характер, который не позволяет мне заниматься. Ожидание и даже мысль, что кто-нибудь нечаянно может прийти и прервать, убивает во мне самое расположение усесться спокойно за дело. Мне совершенно необходима уверенность, что я не буду прерван никем.

Он посоветовал, из деликатности опуская глаза:

– Запирайтесь, прикажите не принимать.

Петр Александрович поднял от удивления брови:

– Как же это возможно в моем положении?

Он не согласился, не возразил, однако же тотчас круто переменил разговор на положение дел в типографиях и у крупных владельцев бумаги. Долго ли набирают? Сколько стоит самый скорый набор? Во что обойдется бумага, если взять ни самую толстую, чтобы не подумал дотошный читатель, что его решились надуть мнимой толщиной сочинения, ни слишком тонкую, чтобы она не просвечивала, сливая печать, и не выставила сочинение слишком уж бедным и скудным на вид?

Петр Александрович, часто имевший и любивший такого рода дела, много больше пера и бумаги, увлеченно и с истинным знанием пустился во всякие мелочи и оттенки сложных типографских расчетов, за которые Николай Васильевич был сердечно благодарен ему, сам не имея ни внутреннего расположения, ни времени вдаваться в расследования и набираться в этом деле понемногу ума. Всё же он чувствовал по глазам его и по особенно поджатым губам, что Петр Александрович ждал от него совершенно иного рода беседы, откровенной и задушевной, в особенности подробнейшего повествования о его московских друзьях и сердечных отношениях с ними, запутавшихся в последнее время. До такого рода подробностей милый Петр Александрович был чрезвычайный охотник.

Он был в другом положении. Он был весь захлопотанный этим делом об издании своих сочинений, занятый мыслями о себе, о своем внутреннем, всё ещё не приведенном в стройность хозяйстве, как любил он это кстати назвать. Выражаясь другим языком, он слишком был озабочен управлением своими непокорными слугами, которые всё ещё копошились в душе и над которыми следовало как можно скорее взять верх, чтобы они не забрали верха над ним.

Вот отчего он не имел на этот случай способности быть откровенным и светлым, что является принадлежностью лишь истинно безмятежной души. И он промолчал о своем, не потому промолчал, чтобы вовсе не желал говорить, а единственно потому, что не умел в таком захлопотанном состоянии говорить начистоту и даже на это не нашел бы и слов, как обыкновенно с ним приключалось в таком расположении духа, то есть не нашел бы на то, чтобы рассказывать всё, что хотелось бы рассказать. Какая же могла бы произнестись тут душевная исповедь? Душевная исповедь необходимо должна быть свободна от всяких внешних забот.

Таким образом он, притворно зевнувши несколько раз, сказав наконец несколько слов об утомительности русских проезжих дорог, отправился в небольшую гостиную, где ему застелили диван, а утром поехал к Прокоповичу с твердым намерением ему одному поручить и действительно поручил всё трудное дело издания своих сочинений.

Прокопович явным образом этим внезапным поручением был крайне смущен и с некоторой не свойственной ему даже горячностью принялся отговариваться, что человек он в этом деле исключительно новый, что с книгопродавцами ни с кем не знаком и что книгопродавцы все такие известные жулики, что его всенепременно обкрутят и оберут.

Он лучше Прокоповича знал, из какого делаются у нас кислого теста книгопродавцы и прочие виртуозы по части торговли. По этой причине он сам страшился в коммерческие отношения с ними входить и понимал, что на Прокоповича, как на нового человека, они, натурально, накинутся подобно хищным акулам. Да что же было делать ему? Он же кстати имел тайный умысел чем-нибудь этого человека, исполненного, по его мнению, больших дарований, пробудить от его непостижимого усыпления, в которое тот погрузился, едва они оба сорвались со школьной скамьи, и потому настойчиво умолял его взяться за дело издания именем дружбы.

Душа была у Прокоповича прекрасная, благородная. Николай Васильевич с детства её не раз испытал и верил в неё. Он взывал к ней, и вскоре Прокопович почти согласился, однако новым препятствием выставил его скорый отъезд и удаленность его от России, которая воспрепятствовала бы сношениям и переменам, если возникнет скорейшая надобность в них, по причине нашей бессмысленной азиатской цензуры.

Николай Васильевич желал попрочней воспитать в себе дух смирения, слабость которого в себе ощущал, и потому с самым искренним чувством на это сказал:

– Именно при корректуре я с самого начала хотел просить тебя: действуй как можно самоуправней и полновластней. В «Тарасе Бульбе», как успел я приметить, случилось много погрешностей у писца. Видишь ли, он часто любит поставить буковку «и» там, где она совсем не у места, так что ты это выбрось. Что до грамматики и отсутствия смысла, пожалуйста, поправляй везде с такой же свободой, как поправляешь тетрадки учеников. Если где частое повторение одного и того же оборота периодов, дай им другой и не задумывайся, не сомневайся никак, будет ли хорошо. Всё будет хорошо, как я знаю тебя.

Прокопович наконец согласился, и он ещё понаставил его, опасаясь, как бы тот по доверчивости натуры слишком не попался впросак:

– Как выручишь деньги, удовлетвори прежде себя, чтобы я ни копейки не был должен тебе, и свои деньги приберегай, ни в какие предприятия не пускайся, но, как будет время, повнимательней наблюдай за правильным ходом всего. Ты изумишься потом, сколько у нас есть путей обогатиться для изворотливого ума, принеся тем пользу и себе и другим. Однако после, после об этом. Ты пока в книжном деле опыту понаберись.

Попросивши достать себе на вечер Белинского, однако так, чтобы об этом никто не прознал, он помчался по Петербургу, встречая повсюду препятствия, едва заговоривши о деле, везде чуя и слыша неудовлетворение, даже тоску, эту болезнь всего нашего поколения. У Александры Осиповны читал. Читал два раза у Вяземского. Побывал у Дмитрия Егорьевича Бенардаки по насущному делу, мысль которого блеснула в Москве. Встретился снова с Белинским, именно тайно, именно в самом тесном кругу, единственно для того, что сильно желал знать его мнение о первом томе поэмы.

Виссарион Григорьевич оказался в совершенном восторге. В «Мертвых душах» ему виделось вечное приобретение русской литературы, именно то, что, как лучи солнца, попавшие в фокус стекла, сосредоточивает в себе общественное сознание, в одно и то же время возбуждая любовь и ненависть, восторженные хвалы и ожесточенную брань, полное удовлетворение и совершенное недовольство, но во всяком случае общее внимание, споры, толки и шум.