Николай Васильевич волновался, как ни предвидел, что публика по первому чтению именно почти или вовсе ничего не поймет. Все-таки лучшие наши умы собрались в журналистике, и он жаждал услышать от лучших умов верный голос благородного беспристрастия и размышления не о чем-нибудь малом, а прежде о том, что превыше всех нас, то есть единственно о загадочных судьбах русского человека и всей необъятной Руси, тот именно голос, который один долговечен и равно доходит до всякой души.
Однако журнальная критика, едва завидя первую книгу поэмы, в ней обнаружила лишь ещё один подходящий повод к тому, чтобы тотчас разбиться на непримиримые враждебные партии. Благородства и размышления, даже по крохам, нашлось далеко не у каждого из наших лучших умов, беспристрастен же не был, к несчастью, никто.
Пристрастие нескрываемое, пристрастие откровенное прозвучало уже в объявлениях. Ещё и книга не поступила в продажу, ещё её ни один из наших лучших умов не читал, даже вскользь, а уже выносилось суждение. «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» уверяли своих своеобразных читателей, Бог весть из чего:
«Здесь талант нашего романиста предстанет нам ещё на высшей степени своего развития, нежели на какой мы видели его прежде: этого довольно, чтобы возбудить участие к роману, которого появление должно составить эпоху в нашей повествовательной литературе…»
Боже мой, на какую надобность ему было такое участие? Разве он пекся о месте в повествовательной нашей литературе, положивши пять лет неустанных трудов и забот?
Тут же ввязалась «Северная пчела», почитавшая первым русским повествователем и романистом Фаддея Булгарина:
«В «Северной пчеле» будет помещен разбор этого классического сочинения и доказано математически, что ни в одном русском сочинении нет столько безвкусия, грязных картин и доказательств совершенного незнания русского языка, как в этой поэме…»
Как же не стыдно? Ведь вы ещё не прочитали строки! И что вам в таком случае до незнания русского языка?
На другой день явились «Отечественные записки», в которых поместилась заметка Белинского:
«Давно и с нетерпением ожидаемый всеми любителями изящного роман Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» наконец вышел в Москве и только что сейчас получен в Петербурге. Мы не успели ещё прочесть его, спеша окончить эту книжку журнала. Но имеющие случай читать этот роман, или, как Гоголь назвал его, эту «поэму» в рукописи или слышать из неё отрывки, говорят, что в сравнении с этим творением всё, доселе написанное Гоголем, кажется бледно и слабо: до такой высоты достиг вполне созревший и развившийся талант нашего единственного поэта-юмориста! Вскоре мы отдадим нашим читателям подробный отчет о «Мертвых душах», в отделе «Критики»… В этой статье мы обозрим всю поэтическую деятельность Гоголя и постараемся определить его настоящее значение как в сфере творчества, так и в русской литературе. Будет о чем поговорить, будет что сказать нового, чего ещё у нас не было говорено…»
Да, помилуйте, что из того, созрел его талант или нет? Что ещё из того, что будет с математической точностью определено его значение в сфере творчества и место в российской словесности, слишком ещё молодой? До места ли было ему? Разве эти дороги ведут нас к душевному делу?
Но уже заблаговременно установлен был тон, и никому не стало слышно его пожеланий заглянуть поглубже в наше текущее, чтобы тем вернее увидеть, что нам предстоит. Ничего похожего не могло быть услышано. Противники встали к барьеру и готовились в яростных схватках, пользуясь поэмой как случаем, затоптать противника в самую грязь и покрепче сказать ему дурака. Журналы кинулись выяснять давно и прочно запутанные свои отношения, не интересные никому, а дела до смысла поэмы, до этого верного, зовущего слова «вперед!» им не было никакого. Уж они вскачь друг на друга неслись, уставя перья, как пики, как бомбы швыряя статьи,
Масальский в «Сыне отечества» поместил его в почетный разряд первоклассных русских писателей, однако посетовал тут же, что его поклонники, его провозгласившие гением и первейшим русским поэтом, своротили его своим жаром с правильного пути и что по этой причине талант его низко упал, что его сочинение так же на поэму похоже, как сам критик похож на китайского богдыхана, что в лирических пассажах слышна непомерная гордость, что все лица либо плуты, либо дураки, либо подлецы, либо невежды, либо люди дурные, чего в жизни, где беспрерывно кипит борьба добра со злом, никогда не бывает, и что особенно нехороши сравнительные периоды, которые длинны и не только не составляют красот, но, напротив того, кажутся неуместными, лишними вставками.
Греч в «Северной пчеле» уверял, что он добровольно отказался от места подле образцовых писателей, став нынче куда как пониже Поля де Кока, что поэмой сие сочинение означено лишь ради шутки, что это просто положенный на бумагу рассказ замысловатого, мнимо простодушного малоросса в кругу добрых приятелей, от которого не требуется ни плана, ни единства, ни слога, только было бы чему посмеяться, что в жизни смешано доброе и злое, умное и глупое, истинное и ложное, тогда как в поэме нет ни одного порядочного человека, а выведен какой-то особенный мир негодяев, какого никогда не существовало на свете и существовать не могло, и что, разумеется, уж русского-то языка он не знал так хорошо, как знал его рецензент, почему могли явиться такие выражения, как «засалиться», тогда как надо выражаться: «запачкаться».
Белинский в «Отечественных записках» единым духом излил все те восторги, которые вкратце успел излить ему лично при встрече, присовокупив, правда, очень важное для него замечание, что в «Мертвых душах» нельзя видеть сатиру, однако весь свой огненный жар вложил в красочный панегирик тому, что почитал дороже всего для себя, тоже пока что не собираясь попристальней заглянуть никуда:
«В «Мертвых душах» автор сделал такой великий шаг, что всё доселе им написанное, кажется слабым и бледным в сравнении с ними… Величайшим успехом и шагом вперед считаем мы со стороны автора то, что в «Мертвых душах» везде ощущаемо и, так сказать, осязаемо проступает его субъективность. Здесь мы разумеем не ту субъективность, которая, по своей ограниченности или односторонности, искажает объективную действительность изображаемых поэтом предметов, но ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию, – ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою «душу живу» явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать «душу живу»… Это преобладание субъективности, проникая и одушевляя собою всю поэму Гоголя, доходит до высокого лирического пафоса и освежительными волнами охватывает душу читателя даже в отступлениях, как, например, там, где он говорит о завидной доле писателя, «который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратиям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от неё и возвеличенные образы», или там, где говорит он о грустной судьбе «писателя, дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи», или там ещё, где он, по случаю встречи Чичикова с пленившею его блондинкою, говорит, что «везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бледных, неопрятно-плеснеющих низменных рядов её или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, – везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на всё то, что случилось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь; везде, попрек каким бы то ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотою упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно промчится мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, – и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевши шапок, хоть давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж…» Таких мест в поэму много – всех не выписать. Но этот пафос субъективности поэта проявляется не в одних таких высоко лирических отступлениях: он проявляется беспрестанно, даже и среди рассказа о самых прозаических предметах, как, например, об известной дорожке, проторенной забубенным русским народом… Его же музыку чует внимательный слух читателя и в восклицаниях, подобных следующему: «Эх, русский народец! не любит умирать своею смертию!..»
