— Сэр? Мы сегодня отправляемся на «Немезиду»? — спросил рыжеволосый матрос по имени Блейкли. Голос у него звучал глухо, а глаза казались расфокусированными. Конечно же, из-за вина, как же иначе? Все его движения были заторможенными и неохотными.

— «Немезида»? — Это имя стало для ДеКея тяжелым ударом. — Сгорел, — покачал головой он. — Отец сказал мне… — Он вдруг поймал себя на том, что речь, должно быть, о корабле «Немезида», а не о коне. О чем он только думает? — Нет, — сказал он. — У меня сегодня другие дела.

— Да, сэр, — сказал Блейкли и так же медленно вернулся к еде.

ДеКей отправился на свою «неотложную миссию», хотя он даже толком не знал, в чем заключается его цель. Ему просто было важно снова увидеть Апаулину и сказать… он понятия не имел, что, поэтому покинул дворец и под жарким ярким солнцем отправился по улицам, которые сегодня утром показались ему куда более путанными, нежели вчера. По пути он услышал отдаленный рев, который заставил горожан вокруг него приостановить свои работы и посмотреть на север. ДеКей тоже остановился и прислушался к странному звуку, но тот не повторился. Кажется, кто-то рассказывал ему о каком-то звере, который живет на другой стороне острова… разве нет? Кто же это был? Он не мог вспомнить. Он шел вперед, ощущая густой запах гари и дыма.

Он подошел к синей двери магазина швеи и постучал. Дверь открылась через несколько секунд, на этот раз на пороге стояла не Таури, а сама Апаулина, одетая в простое светло-зеленое платье. Она посмотрела ему в лицо, и это заставило его отступить на шаг, потому что в ней — в блеске ее волос, в яркости ее глаз, в здоровом румянце ее кожи — воскресла Дженни Бакнер.

ДеКей с трудом взял себя в руки.

— Привет, — сказал он. Она кивнула. — Я подумал… — Он не знал, что говорить, поэтому решил просто плыть по течению. Его кривая полуулыбка не позволяла ему двигаться вперед, поэтому он просто стоял и смотрел на нее, как дурак.

— Ах! — вздохнула Апаулина. Она отступила и жестом пригласила его войти, а, когда он переступил порог, заговорила на странной смеси французского и итальянского, которую он не мог понять. Как только он закрыл дверь, она внезапно осознала свою ошибку и спросила: — Анагалиски? Oui?[42]

— Да. По-английски, пожалуйста.

Она нахмурилась и сильно сосредоточилась.

— Я… нет… не очень хорошо.

ДеКей пожал плечами.

— Ничего. На вашем языке я все равно ничего не понимаю.

Его слова вызвали покачивание головой и улыбку, которая говорила сама за себя. Апаулина подошла к деревянной вешалке позади своего рабочего стола, где на колышках висело множество предметов одежды, и сняла с нее белый пиджак. Она повернула его, чтобы показать, что золотые пуговицы были пришиты. ДеКей снова замер, поглощенный воспоминаниями. Пока он молчал, Апаулина вновь нахмурилась, вспоминая слова, но покачала головой и сказала:

— Finito[43]. — Затем, просияв, добавила: — Готово. Finito.

Она принесла пиджак ДеКею, тот взял его и сказал:

— Спасибо. — Оглядевшись, он понял, чего здесь не хватает. — А где Таури?

— Таури? Там. — Она сделала паузу, вспоминая слова, и пояснила: — Играет.

— Она ваша дочь? Ваша? — Он приложил руку к сердцу, изображая привязанность.

— Дочь? А, fille[44]? Non[45]… она… родиться от mon cher ami[46] Марианна.

На ее попечении, — вспомнил ДеКей, как кто-то сказал ему это, когда он спросил о ребенке Апаулины.

— А где Марианна?

— Марианна… умерла. Coraggiosa Marianna[47], al golgoth.

Голгоф? Он вспомнил это слово. Кажется, он слышал его от Мэтью Корбетта. Мэтью ведь сказал что-то про голгофа? Разве нет?

— Что такое голгоф? — спросил он.

Вопрос, судя по всему, был понятен Апаулине. Ее лицо омрачилось.

— Ах, голгоф… — Ей потребовалось мгновение, чтобы вспомнить слова. — Голгоф… descructeur[48]. Всего здесь. Destructeur.

Он понял значение этого слова.

— Разрушитель? Но… каким образом?

Она собиралась ответить, но покачала головой.

— Не думать об этом. Голгоф проснуться, но не думать об этом. Только этот день… suivant et suivant[49].

Облака разошлись, и снова выглянуло солнце.

Апаулина потянулась к лицу ДеКея, и он инстинктивно отпрянул, думая, что она хочет прикоснуться к маске.

— Non, non, — сказала она, поняв, почему он отступает и медленным движением сняла соломенную шляпу с его головы. — J'ai quelque chose de mieux pour toi[50], — сказала она. — Лучше для тебя.

Она отошла в другой конец комнаты с соломенной шляпой в руке, открыла маленький шкаф в задней части и вернулась с ярко-желтой остроконечной шляпой, украшенной синим пером, которая, как он понял, почти идеально подходила к его костюму и его канту.

— Un meilleur chapeau[51], — сказала она, и он позволил ей надеть шляпу себе на голову и дерзко наклонить. — Вот так.

— Мне нечего обменять, — сказал ДеКей, пожав плечами и подняв одну руку.

Он не знал, поняла она его или нет, но она шагнула вперед, и теперь ее пальцы действительно дотянулись до восковой маски.

Ему хотелось стоять неподвижно, но, вопреки своему желанию, он дрожал, потому что никто, кроме него самого, никогда не прикасался к белой усыпанной камнями поверхности более десяти лет. Он не позволял делать это даже Брому Фалькенбергу. А теперь здесь стояла девушка, до боли напоминавшая Дженни Бакнер, ее пальцы скользили по фальшивым контурам лица, а взгляд путешествовал по линиям, впадинам и возвышенностям, как будто это была карта знакомой ей страны.

Он больше не смог этого выносить и отступил. Однако не ушел. Он пытался спросить себя, почему остался, но не находил ответа.

— Много беспокойства, — сказала Апаулина с озабоченным выражением лица. — Ты.

— Нет, — ответил он. Он хотел сказать, что совсем немного нервничает, но это была бы едва ли не самая наглая ложь, когда-либо слетавшая с его уст. А он много лгал и говорил много ужасных вещей.

— Essere a proprio agio[52], — сказала она и добавила: — Быть спокойно.

— Я… — Все слова вылетели у него из головы. Спокойно? Как можно чувствовать себя спокойно с той кожей, которая ему теперь досталась, и с мятежным духом внутри?

— Что там… — Ей потребовалось немало усилий, чтобы подобрать английское слово. — Под… ней?

Он понимал, что она пытается спросить, что под маской. Ответ вылетел раньше, чем он успел его продумать:

— Уродство.

Она покачала головой, то ли не понимая, то ли не принимая такой ответ.

— Я думаю… добрый, — сказала она.

Он? После всего, что он натворил? После всех монет, которые он заработал, отправляя детей возраста Таури торговать своим телом? После всех денег, выжатых из политиков и общественных деятелей, о чьих пороках ему стало известно? После всех заказных убийств и всего остального, что варилось в его котелке горечи? Он — добрый?

Возможно, Мак ДеКей и был таким много лет назад, в молодости. Но не нынешний Маккавей в своем извращенном преклонном возрасте. Этот Маккавей питался страхом тех, кого контролировал и кем командовал, властью над чужими кошельками, насилием…

Добрый? Эта была мысль, которая могла задушить его болью.