— Ты будешь навещаешь ее здесь, — говорит мой отец.

— Согласен, — кивает Миколаш.

Это не то, чего я хочу, не совсем то. Я понимаю, что он пытается сделать это для меня, чтобы сохранить мои отношения с семьей. А также чтобы дать мне время повзрослеть. Чтобы быть уверенной в том, чего я хочу в долгосрочной перспективе.

Но я уже знаю, чего хочу.

Я хочу Миколаша. Я хочу вернуться в дом, где каждый день с ним похож на сон, более яркий, чем реальность. Я хочу домой.

В последующие недели я погружаюсь в новую рутину. Я сплю в своей старой спальне. Она выглядит совсем не так, как раньше. Я избавилась от мягких игрушек, подушек с рюшами и розовых занавесок. Теперь здесь все гораздо более минималистское.

Я не вернулась в Лойолу. Я пропустила слишком много занятий в этом семестре и поняла, что мне все равно. Я получала эту степень только для того, чтобы порадовать родителей. Мои настоящие интересы лежат где-то в другом месте.

Вместо этого каждый день я хожу в Лейк Сити Балет. Я почти закончила своё magnum opus (выдающееся произведение). Я часами работаю в открытых студиях, иногда одна, иногда с другими танцорами. Марни разрабатывает мои декорации, а Серена будет танцевать одну из второстепенных ролей. Я буду ведущей. Не потому, что я технически лучше всех танцую, а потому, что этот балет настолько личный для меня, что я не смогу вынести, если его будет исполнять кто-то другой.

Джексон Райт оказал мне такую необычайную поддержку, что я почти боюсь, что его похитили инопланетяне и поставили на его место клона. Когда я увидела его в первый раз, у него на руке был гипс и повязка, и он с таким нетерпением ждал моего возвращения, что чуть не споткнулся о собственные ноги. Он выглядел совсем не так, как обычно — волосы были в беспорядке, и он был чертовски нервным, вздрагивая каждый раз, когда кто-то стучал его по плечу или хлопал дверью.

Очевидно, он спонсировал мой балет по принуждению. Но по мере того, как мы продолжали работать над этим вместе, мне кажется, он даже обрадовался. Он предложил мне срежиссировать мой балет и давал мне искренние полезные советы. После репетиции он отозвал меня в сторону и сказал: — Я не могу поверить, что это вышло из тебя, Несса. Я всегда думал, что ты играешь на одной ноте. Красивой нота, но ее одной недостаточно, чтобы создать целую композицию.

Я фыркнула. Поверьте Джексону, он смягчит комплимент оскорблением.

— Спасибо, Джексон, — говорю я. — Ты был удивительно полезен. Думаю, ты не совсем придурок, в конце концов.

Он хмурится, проглатывая ответную реплику, которую он так явно хочет мне сказать.

Миколаш приходит ко мне почти каждый вечер. Мы гуляем вдоль берега озера. Он рассказывает мне о том, как рос в Варшаве, о своих биологических родителях и об Анне. Он рассказывает мне обо всех местах, которые она хотела посетить. Он спрашивает меня, куда бы я хотела поехать из всех мест в мире.

— Ну... — я думаю об этом. — Я всегда хотела увидеть Тадж-Махал.

Он улыбается.

— Как и Анна. Я собирался взять ее с собой, как только у нас появятся деньги.

— Мои родители никогда не хотели ехать, потому что там слишком жарко.

— Я люблю жару, — улыбается Миколаш. — Это гораздо лучше, чем снег.

Сейчас идет снег. Большие, тяжелые хлопья, которые падают вниз в замедленном темпе. Они застревают в волосах Миколаша и покрывают его плечи. Нам пришлось закутаться для прогулки. Он одет в темно-синее пальто с поднятым воротником. Я надела белую куртку с бахромой из меха вокруг лица.

— А как насчет этой зимы? — спрашиваю я его. — Разве она не прекрасна?

— Это первая зима, которую я не ненавижу, — говорит он.

Он целует меня. Его губы обжигающе горячи на моем замерзшем лице. Снег настолько плотный, что я не вижу ни озера, ни своего дома. Мы могли бы быть единственными двумя людьми в мире. Мы могли бы быть двумя фигурами внутри снежного шара, подвешенного навечно.

Я хочу сделать гораздо больше, чем просто поцеловать его. Я расстегиваю пуговицы его пальто, чтобы просунуть руки внутрь. Я провожу руками по его твердому, теплому торсу под рубашкой. Ему все равно, что мои пальцы холодные. Он притягивает меня ближе, целует сильнее.

Я стараюсь не касаться его тех мест, которые еще не зажили. Бинтов уже нет, но раны были глубокими, и швы еще не сняли.

Обычно люди моего отца шпионят за нами, где бы мы ни ходили по территории. Сегодня снег слишком густой. Они не смогут нас увидеть.

Я скольжу рукой по джинсам Мико, проникая внутрь его трусов. Его тело согрело мою руку. Он не вздрагивает, когда я берусь за его член. Он стонет и нежно прикусывает мою губу между зубами.

— Я хочу снова быть рядом с тобой, — говорю я ему.

— Я должен заслужить доверие твоих родителей, — говорит он.

— На это может уйти сотня лет, — стону я. — Разве ты не скучаешь по мне?

— Больше, чем я когда-либо думал, что могу по кому-либо скучать.

Он снимает пальто и расстилает его на снегу. Затем он укладывает меня на него. Он расстегивает пуговицы на моих джинсах и немного спускает их вниз — так же, как и свои собственные. Расположившись сверху, он вводит свой член в узкое пространство между моими бедрами и проталкивает его внутрь.

Поскольку на мне все еще джинсы, мои ноги расположены близко друг к другу. Это делает пространство для его члена меньше и теснее, чем когда-либо. Трение просто сумасшедшее. Он едва входит и выходит из меня. Я крепко сжимаю его, каждый дюйм его длины.

При первом же толчке он задыхается, как будто может потерять сознание.

— Боже, Несса, — стонет он. — Ты меня убиваешь.

— Почему? — говорю я.

— Это слишком сильно. Это слишком хорошо.

Это действительно возмутительно хорошо. Я чувствую связь с ним, как будто мы становимся единой душой и единым телом из спутанной плоти. Я знаю, что он чувствует то же, что и я. Думает о том же, о чем и я. Он любит меня так же, как я люблю его: безумно, беспричинно, безгранично.

Даже при том, что наши движения ограничены, это не имеет значения. Мы оба сдерживались и страстно желали друг за друга. Освобождение приходит почти мгновенно. Меньше чем через минуту я чувствую это цветущее тепло и удовольствие, которое нарастает и нарастает внутри меня, пока не переполняет меня. Затем я кончаю, сильнее, чем когда-либо, сжимая его член. Мико тоже на пределе, он обхватываем меня руками так сильно, что мои кости сгибаются. Он извергается в меня с придушенным звуком, стараясь не кричать слишком громко.

Мы хотим лежать так подольше, но слишком холодно. У меня стучат зубы. Я встаю, натягиваю джинсы и снова застегиваю их. Я чувствую, как его сперма вытекает из меня, пропитывая нижнее белье. Мне нравится это ощущение. Оно такое первобытное и откровенное. Самый верный признак того, что я принадлежу ему, и только ему.

Как только мы оделись, он снова целует меня.

— Я скоро заберу тебя домой, — обещает он мне.

Он знает, что дом моих родителей больше не является моим домом.

Иногда он приводит Марселя и Клару ко мне в гости. Мы смотрим фильмы внизу, в кинотеатре, с польскими субтитрами для Клары, потому что ее английский все еще плох. Я могу сказать, что это беспокоит моих родителей, когда они слышат, как мы вместе говорим по-польски. Они смотрят на меня как на подменыша.

Они еще не привыкли к тому, что я изменилась. Моя мама хочет взять меня с собой, чтобы мы делали то, что и раньше: ходили по магазинам, на бранч, на шоу. Я иду с ней и стараюсь быть веселой, быть такой, какой она хочет меня видеть. Но я ужасно скучаю по Мико. Между мной и моей мамой существует барьер. Она не хочет говорить о том месяце, когда я пропала. Она хочет, чтобы я была такой, какой была раньше. Но я просто не могу, как бы я ни старалась.

Странно, но человек, который, кажется, больше всех рад моему возвращению — это Риона. В ту ночь, когда я вернулась домой, она сидела в своей адвокатской конторе и работала над документами до самого утра. Когда она увидела сообщение от моих родителей, она бросила свои папки и помчалась домой, обнимая меня в десять раз дольше, чем когда-либо прежде. Возможно, я даже увидела крошечные слезы в ее глазах, хотя она никогда не позволила бы им упасть.