Я вижу на его лице выражение веселья. Он думает, что я играю в коммандос. Это неважно — я не хочу, чтобы он воспринимал меня всерьез. Я не хочу, чтобы он кого-то предупреждал.

Он дает мне Боевой нож с кожаной рукояткой в полимерных ножнах. Он показывает мне, как схватиться за ножны, чтобы вытащить лезвие, как будто демонстрирует для ребенка.

Он не спрашивает, для чего он мне нужен.

Я прячу оружие под одеждой и спешу обратно в квартиру.

Я намерен проведать Анну, прежде чем выслеживать ходячих трупов, посмевших наложить руки на мою сестру.

Когда я снова отпираю входную дверь, я чувствую, как по позвоночнику пробегает странный холодок.

Я не знаю, что это такое. Все выглядит так же, как и раньше: рюкзак на том же месте в прихожей, кроссовки моей сестры рядом с ним. Я все еще слышу негромкое журчание телевизора в комнате отца — звук, который день и ночь звучит в нашей квартире. Я даже вижу его голубой свет, просачивающийся из-под его двери.

Но я больше не слышу, как работает душ. И я не слышу свою сестру. Надеюсь, это значит, что она отдыхает в своей комнате.

Это то, чего я ожидаю. Я ожидаю, что она будет лежать в своей кровати под одеялом. Надеюсь, она спит.

И все же, когда я прохожу мимо двери в ванную, собираясь проверить ее, я колеблюсь.

Изнутри доносится какой-то звук.

Постоянный капающий звук. Как будто кран не совсем выключен.

Дверь приоткрыта — я сломал раму, пробиваясь внутрь в первый раз. Теперь она не закрывается до конца.

Я открываю дверь, яркий флуоресцентный свет на мгновение ослепляет мои глаза.

Моя сестра лежит в ванне и смотрит в потолок.

Ее глаза широко раскрыты и неподвижны, абсолютно мертвы. Ее лицо бледнее мела.

Одна рука свисает через бортик ванны. От запястья до локтя тянется длинная рана, открытая, как аляповатая улыбка.

Пол залит кровью. Она течет от ванны до самого края плитки, прямо к моим ногам. Если я сделаю хоть один шаг внутрь, я буду ходить по ней.

Почему-то это парализует меня. Я хочу побежать к Анне, но не хочу идти по ее крови. Глупо, безумно, я чувствую, что это причинит ей боль. Даже если она мертва.

И все же я должен пойти к ней. Я должен закрыть ее глаза. Я не могу вынести того, как она смотрит в потолок. На ее лице нет спокойствия — она выглядит такой же испуганной, как и раньше.

Желудок сводит, грудь горит, я подбегаю к ней, мои ноги скользят по скользкой плитке. Я осторожно поднимаю ее руку и кладу ее обратно в ванну. Ее кожа все еще теплая, и на секунду мне кажется, что есть надежда. Затем я снова смотрю на ее лицо и понимаю, насколько я глуп. Я кладу руку на ее лицо, чтобы закрыть ей глаза.

Затем я иду в ее комнату. Я нахожу ее любимое одеяло — то, на котором нарисованы луны и звезды. Я приношу его в ванную и накрываю им ее тело. В ванной есть вода. Она намочила одеяло. Это не имеет значения — я просто хочу накрыть ее, чтобы никто больше не мог смотреть на нее. Больше нет.

Потом я возвращаюсь в свою комнату. Я сажусь на пол, рядом с пустым ящиком для денег, который я еще не вернул в тайник под половицами.

Я чувствую невыносимую глубину вины и печали. Я буквально не могу это выносить. Мне кажется, что оно отрывает куски моей плоти, фунт за фунтом, пока я не останусь лишь скелетом с голыми костями, без мышц, нервов и сердца.

Это сердце затвердевает внутри меня. Когда я впервые увидел тело Анны, оно билось так сильно, что я думал, что оно разорвется. Теперь оно сокращается все медленнее и медленнее, все слабее и слабее. Пока не остановится совсем.

Я никогда не проводил ни одного дня вдали от своей сестры.

Она была моим самым близким другом, единственным человеком, о котором я по-настоящему заботился.

Анна лучше меня во всех отношениях. Она умнее, добрее, счастливее.

Мне часто казалось, что когда мы формировались в утробе матери, наши качества были разделены на две части. Ей досталась лучшая часть нас, но пока она была рядом, мы могли делиться ее добротой. Теперь она ушла, и весь этот свет ушел вместе с ней.

Остались только те качества, которые жили во мне: сосредоточенность. Решительность. И ярость.

Это моя вина, что она мертва, это очевидно. Я должен был остаться здесь с ней. Я должен был наблюдать за ней, заботиться о ней. Это то, что она бы сделала.

Я никогда не прощу себе этой ошибки.

Но если я позволю себе почувствовать вину, я приставлю пистолет к своей голове и покончу со всем этим прямо сейчас. Я не могу позволить этому случиться. Я должен отомстить за Анну. Я обещал ей это.

Я беру каждую унцию оставшихся эмоций и запираю их глубоко внутри себя. Усилием воли я отказываюсь что-либо чувствовать. Вообще ничего.

Все, что осталось — это моя единственная цель.

Я не выполняю ее сразу. Если я попытаюсь, то погибну, так и не достигну своей цели.

Вместо этого я провожу следующие несколько недель, преследуя свою жертву. Я узнаю, где они работают. Где они живут. Какие стрип-клубы, рестораны, ночные клубы и бордели они посещают.

Их зовут Абель Новак, Бартек Адамович и Иван Зелински. Абель — самый молодой. Он высокий, долговязый, болезненного вида, с бритой головой — дань его неонацистской идеологии. Он ходил в ту же школу, что и я, на два года раньше меня.

У Бартека густая черная борода. Похоже, что он руководит проститутками в моем районе, потому что он всегда таится на углу по ночам, следит за тем, чтобы девушки передавали ему свой заработок, не обделяя свободным разговором мужчин, ищущих их компанию.

Иван — босс всех троих. Или, лучше сказать, подбосс. Я знаю, кто сидит над ним. Мне все равно. Эти трое заплатят за то, что сделали. И это будет не быстро и не безболезненно.

Сначала я выслеживаю Абеля. Это легко сделать, потому что он часто посещает Piwo Klub, как и несколько наших общих друзей. Я нахожу его сидящим в баре, смеющимся и пьющим, в то время как моя сестра лежит в земле уже семнадцать дней.

Я смотрю, как он становится все пьянее и пьянее.

Затем я приклеиваю на дверь ванной нацарапанную надпись: Zepsuta Toaleta. Сломанный туалет.

Я жду в переулке. Через десять минут Абель выходит отлить. Он расстегивает свои узкие джинсы, направляя струю мочи на кирпичную стену.

У него нет волос, за которые можно было бы ухватиться, поэтому я обхватываю его лоб предплечьем и рывком откидываю его голову назад. Я перерезаю ему горло от уха до уха.

Боевой нож острый, но все равно я удивляюсь, как сильно мне приходится пилить, чтобы сделать разрез. Абель пытается закричать. Это невозможно — я разорвал его голосовые связки, и кровь течет по его горлу. Он издает лишь придушенный булькающий звук.

Я позволяю ему упасть на грязный бетон и лечь на спину, чтобы он мог смотреть мне в лицо.

— Это тебе за Анну, больной ублюдок, — говорю я ему.

Я плюю ему в лицо.

Затем я оставляю его там, все еще корчащегося и тонущего в собственной крови.

Я иду домой в свою квартиру. Я сижу в комнате Анны, на ее кровати, разобранной до матраса. Я вижу ее любимые книги на полке рядом с кроватью, их корешки помяты, потому что она читала их снова и снова. «Маленький принц», «Колокольный жемчуг», «Анна Каренина», «Убеждение», «Хоббит», «Энн из Зелёных крыш», «Алиса в стране чудес», «Добрая земля». Я смотрю на открытки, приколотые к ее стенам — Колизей, Эйфелева башня, статуя Свободы, Тадж-Махал. Места, которые она мечтала посетить и которые теперь никогда не увидит.

Я только что убил человека. Я должен что-то чувствовать: вину, ужас. Или, по крайней мере, чувство справедливости. Но я ничего не чувствую. Внутри меня черная дыра. Я могу принять все, что угодно, и ни одна эмоция не выйдет наружу.

У меня не было страха, когда я подходил к Абелю. Если мое сердце не будет биться из-за этого, оно не будет биться ни за что.

Неделю спустя я иду за Бартеком. Вряд ли он будет меня ждать — у Абеля слишком много врагов, чтобы они могли догадаться, кто мог его убить. О моей сестре они, скорее всего, вообще не вспомнят. Сомневаюсь, что она первая девушка, на которую напало Братерство. А я никому ни словом не обмолвился о своем желании отомстить.