И сегодня под этой парадной улыбкой, с которой гости императрицы приветствовали друг друга, с которой болтали, сходясь в группы и снова расходясь, как в меняющемся калейдоскопе, скрывалось много любопытства и злорадства, но вместе с тем и немало беспокойного страха и забот. В воздухе носились изумительные слухи, случились из ряда вон выходящие вещи, и никто не мог найти им объяснение.
Графиня Брюс, первая придворная дама, сестра великого, непобедимого Румянцева, долголетняя неразлучная подруга государыни, внезапно уехала, и все видели, как она была бледна и как прижимала к глазам свой носовой платок, когда выезжала из дворцового двора. Почти в то же время по дороге в Петербург уехал Римский-Корсаков, и в нём заметили ещё более очевидные и явные признаки глубокого потрясения, когда он покидал дворец.
Правда, придворные привыкли к тому, что фавориты императрицы, исполнявшие должность её личного адъютанта, часто внезапным образом исчезали, так же внезапно сменяясь другими, и поэтому отъезд Римского-Корсакова сам по себе не был бы событием значительной важности. Однако очевидная немилость к графине Брюс, положение которой, по общему мнению, считалось непоколебимым, имела уже большее значение, а то обстоятельство, что эта немилость совпала с увольнением Римского-Корсакова, что императрица, постоянно ревностно избегавшая всякого шума, здесь, в Могилёве, в присутствии императора Иосифа, в городе, где собралась вся польская знать, куда были обращены взоры всех европейских правительств, совершила подобную перемену самых близких к себе людей, должно было быть следствием серьёзных, важных событий. И это возбуждало любопытство, которое тем судорожнее напрягалось, что не произошло ничего явного, что могло бы послужить толчком к этому перевороту. Но, чем глубже и непроницаемее была тайна, окружавшая всё это, тем большую важность приобретало это событие в глазах всего двора. Ко всему присоединилось и то, что в эту ночь там и сям было слышно движение, ординарцы и казачьи отряды карьером неслись по улицам; носились слухи о многочисленных арестах, но никто не мог сказать, кто именно арестован. Но ведь известно, что чем неопределённее слух, тем быстрее он распространяется и тем более веры придают ему. И потому было вполне естественно, что всё общество находилось в трепетном возбуждении, что все разговоры велись вполголоса, что люди не смели расспрашивать и вместе с тем всё же надеялись из какого-либо слова или беглого замечания получить луч света.
Однако всё было напрасно. Как ни хитро подходили к тому, чтобы заставить заговорить статс-дам императрицы, они избегали всяких замечаний, соприкасавшихся с важным вопросом дня, и либо ничего не знали, либо делали вид, что не знают. Поэтому приходилось упражняться в нелёгкой добродетели терпения и страстно ждать появления их величеств. Но во время этого ожидания каждый старался сделать своё лицо возможно более равнодушным. Ещё не было определённо объявлено о немилости к столь внезапно исчезнувшим с придворного горизонта лицам, и потому никто не смел обнаруживать злорадство, ощущавшееся большей частью общества. Однако эта немилость была настолько вероятна, что и принадлежавшие к друзьям и любимцам графини Брюс и Римского-Корсакова не осмеливались дать заметить в себе выражение сожаления.
Лишь весьма немногие не обращали внимания на то, что так волновало всех остальных.
Во-первых, не интересовался этим маршал литовский Сосновский; мрачный и бледный, он всё смотрел пред собою и почти невежливо отклонял все соболезнующие вопросы относительно состояния здоровья его дочери. Все знали, что графиня Людовика, накануне заболев, покинула бал государыни, знали также и о том, что утром она была у государыни, а затем была отправлена последней ради лучшего ухода во дворец архиепископа; при строгом молчании, которое соблюдалось свитою императрицы, никто ничего не знал о событиях предшествовавшей ночи, и потому находили вполне естественным, что Сосновский особенно сильно ощущал болезнь дочери, так как она случилась как раз в ту самую минуту, когда её брак с Бобринским должен был осуществить все его желания. Притом же в виду столь важных событий при дворе это частное дело маршала литовского представляло собою мало интереса; однако о нём говорили тем усерднее, чем меньше могли говорить о том, что собственно занимало умы всех; в особенности среди поляков не было недостатка в иронических замечаниях относительно помехи, воспрепятствовавшей антипатриотическому честолюбию Сосновского.
Феликс Потоцкий, казалось, как будто и не знал ничего о том, что волновало общество; он был радостен и, как всегда, весел, шутил со всеми, был полон любезного достоинства по отношению к русским вельможам и так громко и усердно высказал Сосновскому своё соболезнование по поводу нездоровья его дочери, отсрочивавшего осуществление столь прекрасных надежд, что Сосновский со злобным, грозным взглядом и короткой, почти невежливой фразой отвернулся от него.
Графиня Елена Браницкая держалась также вполне непринуждённо. Она блистала красотою, и её взор горел ещё ярче, чем сверкающий блеск её бриллиантов; для каждого у неё находилось приветливое слово. Она тоже подошла к Сосновскому, но он сердито прошептал ей:
— Вы изменили мне, графиня. Зачем вы помешали бегству, если намеревались затем вымолить покровительство государыни для непокорной? По-видимому, вам доставляет только радость причинение зла другим.
— Это — свойство демонов! — ответила графиня с ироническим смехом. — Берегитесь, граф Сосновский, связываться с демонами; кто принимает их услуги, тот навсегда подпадает под их власть!
Взор графини упал на Игнатия Потоцкого, только что вошедшего в зал. Его лицо было бледно и серьёзно. Он также взглянул на неё. Глубокая и вместе с тем печальная задушевность лежала в его взоре, который задумчиво покоился на ней, и, почувствовав который, она вся вздрогнула.
Игнатий, казалось, намеревался подойти к ней; он уже сделал несколько шагов, но затем вдруг остановился и, словно невольно покачав головою, обратился с безразличною фразою к стоявшему близ него придворному.
Лицо графини на миг покрылось густым румянцем, горькая усмешка тронула её губы, затем она быстро перешла через зал и остановилась пред Игнатием Потоцким; она подала ему свою руку, но лишь едва коснулась при этом кончиками своих пальцев его руки. Он принуждённо ответил на её привет и робко потупил взор пред её горящим взглядом.
— Добрый вечер, граф Игнатий, — между тем дружески, но всё же жёстким, грубым тоном произнесла графиня Елена, — надеюсь, вы более не сердитесь на меня за то, что я выдала бегство вашего друга Костюшки, случайно открытое мною; я опасалась, что крошка Людовика Сосновская решилась на глупую выходку, благодаря детскому легкомыслию, и хотела оградить от позора старинное благородное имя. Я исправила свой несправедливый поступок и выпросила покровительство государыни императрицы для бедняжки Людовики; её свобода обеспечена, и мне думается, что она всё же будет счастлива.
— Я знаю это, графиня Елена, — сказал граф Игнатий, пожимая ей руку, которую она быстро отдёрнула от него.
— Вы знаете это? — спросила она.
— Государыня говорила со мною; и, клянусь Богом, я не сержусь на друга, по недоразумению ошибившегося.
— По недоразумению? — воскликнула Браницкая и пламенный румянец залил её лицо. — Да, — сказала она затем, обмахиваясь веером, — ведь я же не знала, что благородная любовь смутила сердце графини Людовики и что Костюшко достоин её любви. Всё это было лишь недоразумение — увы! — недоразумение роковое!..
Она живо и торопливо проговорила всё это. Взор Потоцкого с искренним соболезнованием покоился на её прекрасном лице. Слово, казалось, уже трепетало на его губах. Но тут раздались три удара жезла графа Строганова.
Все взоры обратились ко входу в покои императрицы.
Два пажа настежь открыли створки дверей и остались стоять по обе стороны её.
Непосредственно за тем в зал вступила Екатерина Алексеевна. На ней было чрезвычайно простое платье французского покроя; единственным украшением её головы служила византийская корона, сверкавшая драгоценными камнями. Её лицо сияло весёлым спокойствием.
