— Прогулку по парку? Что это значит? — изумлённо и недовольно спросила Екатерина Алексеевна. — Если у тебя есть доказательства, то почему ты не даёшь мне их здесь?

— Стены имеют уши, — возразил Потёмкин, — и затем... всё же вы, ваше величество, увидите. Идёмте!

Он почти повелительным жестом предложил руку государыне, и она, хотя и несколько неуверенно, последовала за ним.

Снаружи, пред дверями в парк, возле нескольких ступеней, спускавшихся к цветнику, стоял часовой от лейб-гвардии конного полка.

Это был высокого роста, стройный молодой человек, лет двадцати пяти; его ловкая, сильная фигура особенно выгодно выделялась, благодаря богатому мундиру. Его юношески свежее лицо отличалось той нежной бледностью, которая не болезненна и в то же время придаёт внешности аристократическое выражение. Его большие глаза были почти тёмно-синими, в их глубоком взоре лежала какая-то поэтическая мечтательность, а печальная складка вокруг рта придавала ему какую-то особую прелесть.

При появлении государыни молодой конногвардеец вытянулся по-военному и отсалютовал, опустив свой палаш.

Екатерина Алексеевна не обратила внимания на него; она была неспокойна и взволнована. Её рука дрожала; веер, которым она невольно играла, то раскрывая, то складывая его, выпал из неё.

Конногвардеец быстро подскочил, поднял его с земли и, преклонив колено пред государыней, подал ей его.

Последняя только теперь подняла на молодого человека свой взор и видимо изумилась его благородной осанке, красивому лицу и блестящим тёмным глазам. Она взяла от него веер и, продолжая стоять, сказала:

— Спасибо тебе. Твоё имя?

— Степан Иванович Ланской, — ответил конногвардеец.

— Да, да, я припоминаю! Твой род польского происхождения... Ты ещё недавно служишь в моей гвардии?

— Всего шесть месяцев; его светлость князь Потёмкин передал меня милости вашего императорского величества.

— Князь был прав, — сказала Екатерина Алексеевна, дружески кивая Потёмкину, — до сих пор я редко видела тебя; я не забуду твоей рыцарской услуги.

Она подала руку конногвардейцу и тот прижал её к своим губам; прошло несколько секунд, прежде чем государыня, всё ещё не спуская взора с лица молодого человека, отняла свою руку.

Он снова поднялся и отсалютовал палашом. Между тем Потёмкин повёл дальше Екатерину Алексеевну. Она ещё раз оглянулась на молодого гвардейца, словно хотела особенно прочно запечатлеть в памяти черты лица человека, которому обещала свою благодарность.

Потёмкин быстро шагал по цветнику и как бы невзначай произнёс:

— Красивый молодой человек — этот Ланской!

— Действительно, — вполголоса, словно погруженная в размышления, ответила Екатерина Алексеевна.

— Он благоразумен и тактичен, он не допустит таких дурачеств, как Римский-Корсаков, — тем же тоном продолжал Потёмкин.

— Ты хотел доставить мне доказательства, — словно отрываясь от грёз, проговорила Екатерина Алексеевна, — а между тем ведёшь меня в уединённые аллеи парка.

— Доказательство будет здесь, — ответил Потёмкин, — прошу вас, ваше императорское величество, следовать за мною. Опираясь на мою руку, всероссийская императрица ни разу не шла по ложному пути.

Они оставили цветники, непосредственно окружавшие дворец, и вступили в аллею старых буков, окружённых с обеих сторон густым лесом; налево и направо от неё то и дело убегали узенькие боковые дорожки.

У входа в эту аллею работал садовничий ученик, удалявший сухую листву с дороги.

При приближении императрицы мальчик склонился до самой земли и затем, после того как они миновали его, спокойно продолжал своё занятие.

У боковой дорожки повстречался другой садовничий ученик, занятый тем же, что делал и первый; он так же низко поклонился и, после того как императрица миновала его, одинаково спокойно продолжал сгребать листву.

У многочисленных поворотов уединённых, скрывавшихся в глубокой лесной чаще дорожек повсюду встречались те же садовничьи ученики, все без исключения занятые удалением вялой листвы с дорожек, как то предписывалось садовым этикетом в императорских парках. Всё это было весьма естественно и само собою понятно, но всё же казалось, что эти мальчики были живыми путеводителями для Потёмкина, так как он постоянно поворачивал от одного ученика к другому, уже видневшемуся за ближайшим поворотом.

Государыня не обращала внимания на это; она всё ещё была погружена в свои мечты и молча шла рядом с Потёмкиным.

— Куда ты ведёшь меня? — спросила она, наконец, поднимая свой взор, когда они углубились в ещё большую чащу, образовывавшую здесь искусственно поддерживаемый в диком состоянии парк, в котором одна лишь дорожка, заботливо содержимая и усыпанная мелким золотисто-жёлтым песком, говорила об украшающей руке человека.

Здесь точно так же стоял мальчик и, как и другие, низко поклонился при их появлении; при этом он приподнял свои грабли и как бы указал их концом на мховую хижину, расположенную в стороне, в тени высоких старых дубов, и обвитую густым плющом. Возле неё журчал холодный лесной родник, катя свои струи по пёстрой гальке. Это было место, какого лишь могут жаждать поэты для своих размышлений или влюблённая парочка — для своего сокровенного счастья.

— Куда ты ведёшь меня? — ещё раз спросила императрица, в то время как мальчик повторил свой знак граблями.

— К моему доказательству, — сдавленным голосом ответил Потёмкин. — Но тише! Ни слово, ни звук, ни дыхание не должны выдавать нас.

Он увлёк императрицу вдоль дорожки, ведшей к мховой хижине, вход в которую за родником был завешан побегами плюща.

Шаги не были слышны на мягком песке.

— Я не понимаю, — проговорила Екатерина Алексеевна, — что тебе нужно в этом уединённом лесу?

Потёмкин ответил лишь жестом, призывавшим императрицу к молчанию.

Они подошли к мховой хижине.

Потёмкин быстро провёл государыню за угол хижины и затем раздвинул плющ, спускавшийся над её входом.

Екатерина Алексеевна побледнела и, как статуя, неподвижно осталась на месте.

В хижине, на мховой скамье лежала графиня Брюс, а у её ног, на деревянной скамеечке, сидел Римский-Корсаков. Он держал руку графини и видимо нашёптывал ей слова любви, в то время как она своей другою рукою нежно гладила его по лицу.

Картина, внезапно представившаяся взору императрицы, была не лишена прелести; графиня была красивой женщиной, походившей на розу в её полном цвету, и в той позе, в которой она отдыхала на мягком ковре под сумеречной зелёной лесной тенью, прислушиваясь к любовным словам молодого блестящего офицера, она могла бы служить заманчиво-прелестной моделью для художника.

Но государыня, по-видимому, не чувствовала всей прелести картины, с которой сбросил пелену пред ней Потёмкин. Она стояла на месте со вздымавшейся грудью, её губы вздрагивали, её глаза метали молнии, между тем как Потёмкин с торжествующей улыбкой отошёл в сторону.

Всего лишь миг господствовала тишина, а затем в хижине раздался пронзительный крик. Графиня подняла взор, узнала императрицу и вскочила, беспомощно теряя всякое присутствие духа. Обе женщины стояли почти непосредственно лицом к лицу: императрица — грозная, в страшном гневе, графиня — испуганная, как будто сама смерть выросла пред нею из недр земли. Римский-Корсаков стоял рядом с нею, как пойманный на месте преступления школьник, тщетно пытающийся придумать какое-нибудь извинение для своей глупой шалости.

— Вы видите, ваше императорское величество, — насмешливо проговорил Потёмкин, — что ваша личная свита всегда к вашим услугам, даже здесь, в этом лесном уединении.

Графиня окинула его полным дикой ненависти взглядом и затем, нечеловеческим усилием воли стараясь придать своей внешности равнодушно-спокойный вид, сказала:

— Вы, ваше императорское величество, отпустили нас, мы ждали здесь ваших приказаний, и ваш адъютант, обладающий пороком или достоинством честолюбия, просил меня замолвить за него словечко пред вашим императорским величеством о повышении его в чине; ему кажется, что...