— Она права, подстрекая меня для борьбы за высшую цель; только едва ли это требуется, чтобы воодушевить меня на борьбу за обладание короной. Кто пожелал бы быть слугой, если может быть господином! Но она не хочет считаться с тем, что, как победа, так же легко возможна и неудача; она хочет всё поставить на карту, а между тем пи один смертный не может предугадать исход игры. Гибель или победа — это не мой лозунг; для меня важно сохранить в случае неудачи по крайней мере жизнь, полную наслаждений. Даже от Софии мне необходимо скрывать свои пути; своими необузданными порывами она могла бы разрушить все мои хитросплетения. В такое неспокойное, ненадёжное время нужно быть готовым на все; необходимо сохранить дружбу врагов, чтобы использовать её в случае неудачи. Я не хочу выбирать между короной и смертью или изгнанием; в состязании на жизненном пути бывают различные призы; если не удаётся взять первый приз, можно довольствоваться и вторым; но для этого нужно действовать с хитростью лисицы, заметающей свой след, чтобы охотник не мог напасть на него. — Закончив этим свою мысль, граф вошёл в свою спальню и, позвонив камердинера, сказал ему: — я хочу выехать; сообщи Пуласкому, что я желаю иметь большую свиту, а затем подай мне мой кунтуш[2]!

Камердинер тотчас же отрядил лакея, чтобы передать Пуласкому приказание графа, а сам стал подавать своему господину одеваться. Через правое плечо он одел голубую ленту с орденом Белого Орла и красным крестом, окружённым золотым сиянием; тёмно-синий шёлковый кунтуш, отороченный куньим мехом и золотыми шнурами, он накинул на плечи так, что рукава свободно свешивались вдоль спины. Граф прицепил кривую саблю, эфес и перевязь которой были усыпаны большими великолепными драгоценными камнями; лакеи прикрепили ему золотые шпоры, и наконец на голову он надел тёмно-синюю четырёхугольную шапочку, которая, подобно кунтушу, была оторочена куньим мехом и украшена султаном, прикреплённым алмазной пряжкой.

Граф самодовольно улыбнулся, рассматривая своё изображение в большом венецианском зеркале. И действительно, в этом чрезвычайно красивом фантастическом рыцарском костюме он был так хорош, что трудно было найти мужчину красивее его.

В сопровождении шталмейстеров, егерей и лакеев, ожидавших его в передней, Потоцкий направился к большому подъезду дворца, откуда недавно отбыл князь Репнин. Паж, одетый в польский костюм, держал наготове его любимого коня в богатой сбруе; поодаль стояло около сотни лошадей, назначенных для свиты графа; шляхтичи, шталмейстер и конюхи ожидали своего господина.

Когда граф появился на пороге, головы всех находившихся на широком дворе склонились, причём раздался громкий крик восторга и всюду в окнах и дверях гостиной появились со стаканами в руках многочисленные шляхтичи, которые, громко звеня стаканами, восклицали:

— Да здравствует граф Станислав Феликс, первый шляхтич Польши, верный сын польского отечества!

Граф махнул рукой в знак поклона, погладил своего коня, покрытого тигровою шкурою, и ловко и легко вскочил на его спину. Прекрасный арабский конь, выступая изящным танцующим шагом, понёс своего господина; шляхтичи, шталмейстер, лакеи и свита сели на коней и последовали за ним.

Восторженные крики провожали графа до ворот, а за воротами его встретили новые крики восторга большой толпы народа, которая обыкновенно собиралась у ворот, когда граф выезжал, и сопровождала его, увеличиваясь у каждого угла улицы.

Эти почести, которые народ оказывал своему главнокомандующему, были не совсем бескорыстны, так как двое из его шталмейстеров имели всегда в карманах седла запас серебряных монет, которые они от времени до времени кидали пригоршнями в народ, что вызывало каждый раз новые взрывы восторженных криков.

Весь поезд, во главе которого граф Станислав Феликс ехал по улицам, сдерживая своего горячего коня, представлял величественное зрелище.

Таким образом он доехал до площади пред дворцом, который возвышался непосредственно за мостом через Вислу и был окружён садами, расположенными террасообразно. На этой площади возвышался памятник Сигизмунду III, и от неё в четырёх направлениях шли главные улицы города. Когда граф подъехал, то из всех улиц стали сбегаться, новые народные массы, а также останавливались и многие любопытные из лучших слоёв общества.

Шталмейстеры более щедро бросали здесь деньги и на всей площади раздавались громкие крики: «Да, здравствует Потоцкий! да здравствует наш фельдцейхмейстер!» — что было очень по душе Потоцкому, так как он старался при всяком удобном случае получить это удовлетворение своей гордости пред дворцом бессильного короля.

Пред входом в королевский дворец часовые отдали честь графу, когда он сошёл с коня и стал подходить к главному входу.

Вся его свита осталась снаружи.

Народ не уходил с площади, отчасти для того, чтобы полюбоваться прекрасными лошадьми и блестящими ливреями, а отчасти в ожидании новой раздачи денег.

Потоцкий направился через галерею к покоям короля.

Это был час, когда его величество принимал вельмож, приезжавших к нему на поклон.

Глубокая тишина царила в королевской резиденции. В проходах галерей и покоев стояли на часах королевские уланы, которых, согласно основным законам, Понятовский имел право содержать на свой счёт в количестве до двух тысяч человек. Это были большею часть магометане, вооружённые саблями и копьями. Они были одеты в зелёные и красные камзолы и такие же широкие, спускавшиеся до сапог шаровары, высокие меховые шапки и широкие белые суконные кафтаны, спускавшиеся до колен. Все эти красивые, с воинственной осанкой люди стояли неподвижно на своих постах.

В залах двигались дежурные лакеи.

Всё дышало величием, блеском и достоинством во дворе короля, который получил свою корону в виде своеобразной ссуды от своих собственных подданных и был в состоянии удерживать её на своей главе только благодаря милости русской царицы. Своей роскошью, великолепием и торжественным церемониалом резиденция польского короля ничем не отличалась от дворов могущественнейших самодержцев Европы, потому что, чем более польское дворянство ограничивало право короля, доведя эти ограничения даже до того, что он даже не имел права жаловать дворянское и другое достоинства, тем более обращалось внимание на внешний почёт, который должен был быть оказываем этой призрачной королевской власти, олицетворявшей в себе достоинство всей нации.

Повсюду почтительно приветствовали графа Станислава Феликса; часовые отдавали честь своими копьями с чёрными и красными флагами, лакеи кланялись до земли, а пажи у входа в покои короля поспешно открыли пред ним двери в зал для аудиенций.

Этот зал представлял собою большой покой, обставленный с богатой и тяжеловесной роскошью. Единственной декорацией этого зала были четыре чёрные мраморные колонны, на которых стояли бюсты английской королевы Елизаветы, Генриха IV Французского, великого польского короля Яна Собесского и наконец императрицы Екатерины Второй.

Граф Ржевусский, великий коронный маршал, одетый во французский придворный наряд, богато расшитый и украшенный сверкающими драгоценными камнями, стоял вблизи входа в частные апартаменты его величества, завешанного тяжёлой драпировкой, и держал в руке большой жезл с серебряным орлом в короне.

Графу Ржевусскому было около пятидесяти лет; своим торжественным и вместе с тем приветливым и учтивым видом он представлял совершеннейшего придворного сановника, который с одинаковым достоинством мог занять место в Версале, как он его занимал здесь, во дворце короля — президента этой республики, нередко игнорировавшей его особу.

Вокруг Ржевусского собрались многочисленные польские дворяне, которые тихо переговаривались в ожидании появления короля. Здесь можно было видеть графа Урусского, Коссаковского, архиепископа плоцкого, принцев Понятовских, братьев короля, князя Чарторийского и много других сановников государства и двора.