То есть уедут около двенадцати тысяч безнадзорных, ощетиненных, не верящих ни во что хорошее ребятишек, а вернутся перевоспитанные юные граждане, оценившие заботу и любовь, и жизнь у них начнется радужная…

По крайней мере, так я понял этот план. И не было времени и желания размышлять над ним и обсуждать его. Потому что главное — Петька! Вот он!..

Лейтенант оглянулся на вертолет.

— Газету дарю. На память о счастливой вашей встрече. И желаю благополучия… — Он козырнул и рысцой двинулся к вертолету.

Вертолет взлетел. За ним другой.

Петька, шмыгая носом, сказал совсем по-младенчески:

— Пит, а ты правда живой? А?…

Мы отвезли Сивку к отцу Венедикту и сразу собрались домой — в Усадебный переулок, к Эдде Андриановне. Отец Венедикт нас не удерживал: понимал, что хотим остаться вдвоем. Он только в точности моим жестом взлохматил Петьке макушку и сказал шепотом Деда Мороза, который притворяется строгим:

— Больше не бегай, путешественник. А то… — И насупил косматые брови.

Петька улыбнулся виновато и счастливо. И прятал лицо за Кысом, которого не спускал с рук…

Эдда Андриановна приняла нас со сдержанным умилением. Промокнула платочком глаза, когда узнала, что Петька — мой потерянный и нашедшийся сын. Заявила, что будет звать его, в отличие от меня, Маленьким Пьером. То есть Пети́́-Пьером. Затем она приготовила для замурзанного Пети́-Пьера ванну (которая, кстати, в этом старом доме была вполне современная). Кинула в прачечный комбайн Петькину пропыленную одежду…

Потом она кормила меня и отмытого, отмякшего Петуха творожной запеканкой с земляникой, а Кыса — специальными консервами «Мяу-шмяк», которые заказала в ближайшем магазинчике. («Какое милое животное!.. У нас с Валентином Модестовичем когда-то был такой же славный кот, только белый. Все понимал, как человек…»)

Кыс раздулся и, задрав лапы, уснул на столе рядом со звездным глобусом из меди.

Мы с Петькой весь оставшийся день провели в этой старинной комнате, сидя рядышком на диване. Рассказывали друг другу все, что с нами случилось. Иногда говорили бурно, торопливо, перебивая друг друга. Иногда надолго замолкали. И тогда слышно было, как в своей комнате Эдда Андриановна густым контральто поет:

— Мне здесь нравится, — сказал Петька, приткнувшись к моему боку. — Давай здесь жить всегда. Если Эдда Андриановна не прогонит.

— Давай… А обратно в Византийск не хочешь?

— Не знаю… Нет. Что там делать?

Наконец мы улеглись. Я — на широком плюшевом диване, Петька — на дачной раскладной кровати, которую отыскала в чулане заботливая наша хозяйка.

Небо за окнами было светлым, лунным, но сама луна к нам не заглядывала — светила с другой стороны.

По Петькиному дыханию я угадывал, что он не спит. Кровать скрипела. Потом Петька опять забрался ко мне на диван.

— Пит… Я еще не все сказал. Ну, про то, почему убежал сюда…

— Почему, Петушок?

— Я не верил, что ты погиб. То есть не совсем верил. И загадал…

— Что?

— Если увижу, что в Корабельной церкви сохранился мой… наш кораблик, значит, ты живой… Пришел туда — и кораблик там… Я три дня ходил счастливый… А потом такая мысль: если ты живой, то вернуться-то все равно не сможешь. Остался где-нибудь там… в межпространственном вакууме. И… еще хуже сделалось, чем раньше…

Я уложил его рядом и ощутил, какой он весь натянутый, напрягшийся, будто новой беды боится.

— Видишь, я вернулся. Дон и Рухадзе… остались. А мне повезло. Спи, Петух, ночь уже…

— Пит, я боюсь… Проснусь, а тебя нет!

— Куда я денусь, такой большущий? Ладно, держи меня за руку, не отпускай…

— Пит… Завтра давай сходим в Корабельную церковь, посмотрим кораблик…

— Обязательно.

И утром пошли мы в Корабельную церковь.

Двери были открыты, а внутри — никого. В боковой нише перед образом Богоматери с Младенцем светила желтая лампадка. Я понял сразу, что на иконе тот самый нимб из потемневшей узорчатой латуни.

Мастер хорошо написал икону. Лицо Марии было ласковым и слегка встревоженным. Мальчик же отвечал понимающим взглядом: «Не бойся. Что бы ни случилось, мама, я к тебе все равно вернусь…»

Кораблик из почерневшей сосновой коры с мачтами-лучинками, с парусами из серого от старости батиста стоял перед иконой чуть сбоку, и увеличенная тень его темнела на боковой стенке ниши…

А еще много-много корабликов — деревянных, бумажных, пластмассовых и всяких других — стояли на полках, прибитых ниже углубления. И просто на полу они стояли. Там, в каменных плитах, был сделан желоб шириной сантиметров тридцать. По нему с еле слышным журчанием бежал прозрачный ручей.

Петька сел на корточки, обмакнул руку. Коснулся мокрой ладони губами.

Бесшумно подошел молодой чернобородый священник. Чуть улыбнулся, сказал тихонько:

— Здравствуйте. Христос с вами…

Стал брать с полки кораблик за корабликом и опускать в ручей. Кораблики уплывали в маленький черный туннель у пола.

Священник опять посмотрел на нас.

— Надо освободить место. Скоро пойдут дети с новыми корабликами. Те, кто собирается плыть на «Розалине».

Петька еще раз макнул руку и вдруг спросил:

— Вы думаете, будет все по-хорошему? Эта операция «Розалина». Без обмана?

— Надо надеяться. На всё воля Божья…

Петька спросил опять — негромко, без вызова, даже с жалобой какой-то:

— На всё-всё воля Божья, да? — Дальше был молчаливый, но понятный вопрос.

Священник посмотрел внимательнее. Потом отвернулся, опустил очередной кораблик. И, глядя ему вслед, сказал:

— Разве не исполнилось то, чего ты желал? О чем просил в душе…

— У меня исполнилось… А у других… Разве они просили хуже?…

— В конце концов каждый получит то, что заслужил. Просто путь сложен и далек…

Я взял Петьку за плечо, слегка надавил. А священнику сказал:

— Извините мальчика. Он столько всего испытал недавно…

— Я знаю: я догадался, кто вы. Отец Венедикт мне вчера говорил о вас…

Петька виновато крутнул головой, потом спросил примирительно:

— Значит, вы знаете, что вон тот кораблик у иконы — наш?

— Знаю, конечно… Он-то всегда останется здесь… А эти пусть плывут, ищут свою дорогу. Помоги, мальчик, отпускать их в путь.

И Петька стал помогать священнику отправлять суденышки. Я тоже.

Когда полки опустели, мы попрощались со священником (звали его отец Федор) и ушли из церкви.

Петька тихо, но настойчиво потребовал:

— Теперь пойдем туда. Нынче-то уж можно там оставить бумажный кораблик.

И мы опять поехали на кладбище. Постояли у заросшего холмика с серым гранитом и оставили в траве белый кораблик, сделанный из листа моего блокнота.

Петька вдруг сказал:

— Все же это хорошо, когда человек остался на земле. И живой, и… после… А у Рухадзе и Дона нету никакой могилы. Никакого следа…

И сразу память о погибшей «Игле» и о погибшем нашем деле придвинулась плотно, холодно, неумолимо. Петька, по-моему, испугался даже, видя, как я закаменел. Притих рядом. Я сказал через силу, но упрямо:

— Ты не прав. След остался. В делах и в памяти. И… не все еще ясно…

В нагрудном кармане у меня затрепетала плашка радиофона. Я вытащил его.

— Питвик, утро доброе тебе и Петушку. Это отец Венедикт. Чую, что вы неподалеку. Зашли бы, а? Сивка-Бурка тут уже соскучился, бьет копытом.

— Конечно! Мы и так собирались…

Сивка обрадованно затанцевал вокруг Петьки.

— А где Кыс?

— Остался дома. Спит.

— Не отошел еще от вчерашнего обжорства, — объяснил я.

Петька покосился недовольно. Не любил, когда обижали ненаглядного Кыса даже словом. Даже шутя.