— Нет, не верю.

— Ну и дурак, — обиделся я. Совсем как маленький Петька.

Видимо, это подействовало на него убедительнее всего. Он опять подсел вплотную. Прижался боком, будто братишка. Или сын, или внук… Передернул плечами, снова зябко потер ноги и голые локти. От воды несло прохладой, плескали у камней небольшие волны, и порой от них долетали брызги. Я стянул куртку и укутал Петьку с ногами. Он благодарно посопел. Но затем вновь упрямо напружинил под курткой плечи. Прошептал даже не мне, а себе:

— Есть одно самое-самое доказательство, чтобы я поверил…

— Господи, какое еще…

— Родинки… они ведь не исчезают у человека никогда в жизни…

— Ох и негодник ты, Петух! — сказал я с облегчением. — Ну что же, пойдем. Здесь-то темно.

Мы поднялись на площадку, где светил фонарь. Там по-прежнему было пусто.

— Смотри, Фома неверующий! — Я повернулся к Петьке спиной и рывком задрал рубаху до шеи. И почуял, как Петька тепло дышит мне в спину.

Он тихо выдохнул:

— Похожая. Только выросла маленько…

— Ну так и сам я вырос!.. Убедился? — И я опустил рубашку.

— Ага… «Фома неверующий» — это тетя Глаша так говорила.

— Это когда дядя Костя просил денег на опохмелку, а она уверяла, что нету… — подтвердил я. И сразу испугался: «А вдруг вспомнит про маму».

Но Петька тоже чего-то испугался. Как-то обмяк, осунулся.

— Ой…

— Что?

— А этот… Полоз… Он говорил, что я могу исчезнуть, раз я ненастоящий… Раствориться…

Тут страх сжал и меня. Сотряс крупным ознобом. Но я — ради Петьки — скрутил этот страх. И, разозлившись на себя, рявкнул, как сердитый папаша:

— Я вот тебе растворюсь!.. Ну-ка, пошли в машину, там уж небось заждались…

Конечно, он не растворился. Никуда не делся.

Утром я стоял над Петькиной постелью и смотрел, как он спит.

Спал Петька носом к стене, знакомо свернувшись калачиком — колени к подбородку. Цветастое покрывало сбилось, я видел «гусиную лапку» на лопатке и длинную засохшую царапину на плече. Заработал ее Петька, видимо, еще сто лет назад, в Старотополе.

Подумав об этом, я опять чуть не задохнулся от смеси всяких чувств. Потому что ведь этот мальчишка был я. Я — собственной моей персоной. Я — во втором лице. И сознавать этот факт до конца было трудно, странно, жутковато даже… И в то же время это был заброшенный на чужбину, затерянный в безжалостной путанице темпоральных явлений пацаненок. И не было теперь у него никого, кроме меня. Поэтому разглядывал я спящего Петьку с боязнью и нежностью. А он дышал ровно, и тихо шевелилась на голове торчащая, будто клавиша, плоская прядка…

В дверь заглянула Карина. Она куталась в халат.

— Рано еще. Пусть малыш выспится…

Вчера ночью я наплел ей, что в одном из интернатов отыскал малолетнего родственника, праправнука своей младшей сестры (которая, кстати, у меня и правда была когда-то, но умерла, не дожив до года, и я ее не помнил). И поскольку мальчик — сирота, я взял его на воспитание.

И ему будет хорошо, и мне. Легче жить, когда кто-то родной рядом.

Карина, добрая душа, шептала, вздыхая и ворочаясь рядом:

— Конечно, конечно, Пит… Вы только от меня не уезжайте, ладно? А то вдруг захотите квартиру попросторнее…

— Нет, что ты! Нам у тебя будет хорошо. К тому же мальчику нужен женский глаз…

— И тебе. Ты сам еще как мальчишка.

— Ага. Только толстый и старый…

— Ох уж старый!..

Сейчас она сказала, что приготовит завтрак и помчится к себе в магазин: туда привезли контейнер с новыми игрушками.

Едва Карина ушла, как появился Юджин. С утра пораньше. Ему не терпелось, конечно, знать подробности.

Петька все дрыхнул.

Мы с Юджином засели в другой комнате, и я наконец во всех деталях изложил вчерашние события.

Юджин почти не перебивал. Иногда нервно барабанил пальцами по колену, порой вытягивал в трубочку губы, словно присвистнуть хотел.

Потом на цыпочках мы вдвоем сходили к Петьке. Он спал все так же, носом в коленки. Юджин постоял, посмотрел, усмехнулся:

— Гусиный след!.. В точности как у тебя. Твой я помню еще с той поры, когда пацаном плясал на твоей спине… Ладно, пошли. Пусть спит…

Мы вернулись на прежнее место — в кресла у кофейного столика. Помолчали.

— Вот такая история… — сказал я, ощущая почему-то сильную скованность.

— Клянусь темпоральными спиралями, это самое удивительное, чему я был в жизни свидетелем! — заявил Юджин. Серьезно и все же с намеком на обычную иронию. — Хотя, если разобраться, случай не совсем неожиданный.

— Неужели? — Я даже слегка обиделся.

— Да… Ты же сам в пору разработки Конуса предполагал возможность подобных эффектов…

— Я?!

— Ну, не в точности таких, но все же… Возможность воссоздания прошлых событий на основе скрытых остатков информации. А мой отец решительно отрубил эту ветвь исследований. «Это, — сказал, — псевдонаука, ибо никакое обратное следование по темпоральному вектору невозможно». Я читал материалы тех лет, знаю. А при чем тут обратное следование? Здесь же совсем иной принцип! Да ты сам это знаешь лучше меня.

— Ну, во-первых, никто всерьез за эту тему и не брался. Мы с твоим отцом спорили о другом. Я хотел ввести в Конус еще одну программу: о многовариантности одного явления в параллельных темпоральных потоках. То есть когда одно событие может на практике давать ряд разных, но равноправных последствий и далее развитие идет параллельными путями. Так называемая формула: а, деленное на п, равно а, умноженное на п…

— Отец зарубил и эту тему…

— Да, и это во-вторых. Он был прав. Если бы мы взялись еще и за такую программу, «Игла» не ушла бы до сих пор… И вообще, не смей критиковать отца! Мал еще.

— Слушаюсь, дядя Пит…

— То-то же. Лучше скажи, как быть с этим типом, с Полозом? Нельзя же все так оставить…

Юджин помрачнел и сказал, глядя мимо меня:

— Полоз — личность известная. Во многих смыслах.

— То есть?

— Ну то, что он музыкальный и прочий талант, это само собой… Был он, кстати, сначала ведущим инженером известного комплекса «Электрон-Солнце», а затем подался в искусство и в дело эстетического воспитания подрастающего поколения. На этом поприще имел вначале некоторые неприятности…

— Немудрено… — буркнул я.

— Да… Кое-кто начал высказываться, что интерес Полоза к мальчикам не только музыкальный. Ну, ты понимаешь. Был некоторый шум, но доказательств не нашлось, а слухи он гордо отмел и начал со своими «Приморскими голосами» триумфальное шествие по сценам Побережья и далее. Победы на конкурсах, лавры, аплодисменты…

— Эти юные «голоса» высказываются о нем, однако, сдержанно, — заметил я. — Вчера мне удалось побеседовать с двумя…

— Возможно. Говорят, он теперь со своими питомцами весьма сух и официален… Однако поет хор здорово…

— Еще бы! С такими вот «приглашенными» солистами…

— Во всем этом надо разобраться аккуратно, — сказал Юджин. — Так, чтобы до сути докопаться и в то же время зря не дергать Петьку.

Он сказал о Петьке как о самом обыкновенном мальчишке.

— Да, — согласился я. — Ему и так нагрузочка на нервы…

— А что касается Полоза, я неофициально попрошу знакомых ребят из оперативного отдела ОГ пощупать его. Осторожно…

Я невольно поморщился.

Юджин снисходительно объяснил:

— Зря ты кривишься. У тебя об этой фирме представление полувековой давности. В ту пору огэшники занимались борьбой с инакомыслием. А нынче в этом нет смысла, ибо каждый может мыслить как угодно или не мыслить совсем…

— Последнее, очевидно, предпочтительнее, — язвительно заметил я. — Ибо, поразмыслив, ты понял бы, что «неофициальное пощупывание» мало вяжется с демократией, которой здесь нынче гордятся.

Юджин проговорил наставительно:

— Я сказал «неофициально попрошу». А «пощупают» его вполне официально, хотя и без шума. Поводов достаточно… И вообще это моя проблема. А тебе хватит забот с… юным пришельцем из слежавшихся темпоральных слоев.