— Оставьте данные мальчика и свой номер. Когда что-то выяснится, сообщим.

Я оставил. И вернулся к себе в отель «Морской». Почти сразу раздался сигнал «Агата».

— Господин Викулов? К сожалению, среди зарегистрированных безнадзорных детей вашего мальчика нет.

— Понятно… А что, есть и незарегистрированные?

Чиновник утомленно глянул с экрана:

— Вы с Луны упали? Посмотрите, что делается в городе.

Я пошел по Старотополю. Смотрел. Их было в самом деле много — помятых, бесприютного вида пацанов. Всяких — и совсем малышей, и почти взрослых. Только не было нигде Петьки.

И опять за мыслями о Петьке почти позабылась другая беда. Тем более что ту беду все равно исправить было нельзя. А Петька…

Я вышел на площадь Трех церквей. Посмотрел на башню той церкви. Закрыл глаза. Ощутил себя мальчишкой, стоящим в подвале по колено в ледяной воде.

Блеск электрической свечки, лоскутные паруса кораблика. Искры на латунном кружеве оклада.

Потом я опять шел по улицам. Смотрел. И надежда жила. Я вспоминал сосновый свой кораблик. Корабли — они ведь символы надежды…

От этого соснового кораблика мысли перешли к другому — бумажному. К тому, который я оставил в траве у памятника.

Если Петька в Старотополе, он конечно же бывает там, у мамы. И наверняка тоже оставляет кораблики. И это — знак. Это — след.

Бумажного кораблика на могиле не было. Вернее, был, но не Петькин, а мой, старый. Тот, что я оставил здесь прошлой осенью. Он съёжился, потемнел, серым комочком прятался в путанице прошлогодней и свежей травы.

Вот и всё… Как быть дальше, я не знал.

Мама смотрела с эмалевого медальона как-то виновато и с печальной просьбой: «Ты уж постарайся, найди его…» Я отвел глаза. Что я мог ответить, что сделать?

И все же я не уходил.

Если и была хоть какая-то надежда найти след, зацепить ниточку поиска, то именно здесь, в этом печальном месте. И я стоял у заросшего холмика с серым камнем, словно ждал чего-то. Хотя, если подумать, чего было ждать-то?

День выдался пасмурный. Было полутемно. Кругом чаща из кустов сирени, бузины и шиповника. А над ней — столетние березы и почти черные сосны. Оттуда сквозь листву иногда пробивался редкий дождик.

Я наконец оглянулся. И вспомнил, что недалеко за кустами каменный дом, где жили парни, которые восстанавливали памятник.

Может быть, они видели Петьку?

Это была бы зацепка и новая надежда.

Путаясь башмаками в плетях мышиного гороха, я пошел к тропинке. Зашагал мимо кривых оградок и обелисков. И услышал встречные шелестящие шаги.

Из гущи рябин вышел на тропинку сутулый высокий дед в длинном одеянии, похожем на ветхий темно-серый халат. Косматостью дед напоминал Леонардо да Винчи. Только борода и светлые волосы не были ухожены, как у известного по портретам знаменитого итальянца.

Возможно, это был один из тех бесприютных старцев, что жили в хибарах и склепах на заброшенных кладбищах (и, кстати, неплохо там устраивались). Я слышал о таких.

В движениях старика, однако, не было свойственной нищему нарочитой робости. Он шел по-хозяйски. Подол его размашисто пригибал головки травы по краям тропинки.

Я сделал шаг в сторону, чтобы пропустить старика. Он мельком, вроде бы безучастно, глянул на меня светло-серыми глазами с покрасневшими старческими веками и густыми прожилками на белках.

Мы разошлись. Но почти сразу шелест шагов позади меня стих.

— Постойте, сударь.

Голос был негромкий, но сильный, густой. На таком глуховатом выдохе.

Я обернулся. Дед, сутулясь, глядел на меня из-под кустистых бровей. Так смотрит строгий, но незлой и достаточно воспитанный сторож, повстречавший незваного посетителя в запертом саду. Впрочем, следующая его фраза прозвучала мягче:

— Мне показалось, что вы кого-то ищете.

Что мне было терять? И что скрывать? А тут — вдруг какой-то проблеск?

— Да, — отозвался я и вздрогнул от надрыва в собственном голосе. — Я ищу мальчика. Мы жили в Византийске, я уехал в дальнюю экспедицию, а он остался в интернате. Когда я вернулся, мне сказали, что он ушел из интерната и уехал сюда. Здесь у него… родина. Но ни друзей, ни знакомых… И вот — ищу…

— А давно он оказался в Старотополе?

— Судя по всему, в начале июня.

Старик подумал, глядя в сторону, пошевелил бровями. Сказал то ли мне, то ли себе — как-то отрешенно:

— С тех пор мальчиков привозили четыре раза…

— Куда… привозили? — выговорил я. Понял не всё, но страхом обдало с головы до ног.

Старик опять глянул мне в лицо.

— Вы же сами решили искать здесь… Но это на другом краю. Идемте.

Я послушно, с нехорошей слабостью и тоской двинулся за стариком. Кое-где по тропинкам, а порой и прямо через кусты.

Не оборачиваясь, дед проговорил — все так же глухо, с выдохом:

— В основном привозят мальчиков. Девочек было всего шесть. А всего, начиная с января, восемьдесят шесть человек… Но вас ведь интересуют лишь те, что летом. Их было сорок четыре. Последние девять — в прошлый понедельник. Чаще всего привозят по понедельникам…

Это был какой-то жуткий сон, бред. Мы шли, шли, а он говорил — спокойно так…

Наконец оказались мы у кривой кладбищенской изгороди — здесь она была сложена из кирпича — высокая, глухая.

На голом месте — без кустов, с невысокой травой — тянулись длинные, редко поросшие валики глинистой земли. На них стояли палки с дощечками — редко и косо. Они похожи были на фанерные лопатки, какими в раннем детстве я разгребал снег.

— Вот… — Старик остановился. — Последний приют тех, у кого в жизни приюта не было… Да и жизни-то, можно сказать, почти не было…

Он что-то прошептал, перекрестился, взмахивая широким рукавом, и отошел, словно говоря: «Теперь смотрите сами».

Я будто сквозь сонную серую пелену смотрел на некрашеные деревянные дощечки. На каждой был сверху нарисован черный крестик, а потом шли надписи:

Замороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: «Петя Викулов, 12 лет»…

Но имен было немного. Чаще «неизвестный», «неизвестный»…

А Петька… он кому здесь мог быть известен?!

— Как имя вашего мальчика? — спросил старик, он опять подошел и стоял сзади.

— Петр… Петька… Петя Викулов…

— Нет здесь такого, — ласково сказал старик.

И я ощутил мгновенную режущую благодарность — и за ласковость, и за это «нет». Но облегчение было секундным.

— Здесь же… столько неизвестных… которым двенадцать…

— Молитесь, чтобы не было его и среди них…

Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.

— Но как узнать?…

— Пойдемте ко мне, посмотрим.

— Что… посмотрим?

— Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.

В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный — не крупный и не мелкий — дождь. Я лишь сейчас заметил…

Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.

— Раньше здесь жили рабочие, — тихо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.

Дед кивнул:

— Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я — здешний сторож.

Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?