Я не решился спрашивать: что за история. И чтобы не прерывать разговор, сказал:

– У него хорошее имя…

Света улыбнулась:

– Вообще-то у него другое имя, только его почти забыли… А получилось так. Когда мама и папа с ним знакомились в малышовом интернате, они спросили: "Ты кто?" А он не выговаривал тогда «эл» и «эр», вот и говорит: "Майчик…" То есть «мальчик». Ну и пошло с той поры: «Майчик», "Май"…

"Он и правда как май", – уже не первый раз подумал я, но вслух, конечно, не сказал. Тем более, что было мне ужасно неловко, я заспотыкался даже. И, наверно, покраснел. Идиот! Думал, что я один со своими несчастьями, а здесь так же!.. Хотя нет, не так же. Все-таки они счастливые. Все вместе и как родные…

Я пробормотал:

– Значит у вас семейный детский дом?

Она опять глянула быстро и неулыбчиво.

– Просто… наш дом.

"Счастливые", – опять подумал я. Но без капельки зависти. Хорошо, что счастливые…

На обратном пути, когда мы катили тележку с капустными вилками и картошкой, встретили тех самых Грету и Лыша. Каждый из них тащил на спине обшарпанный гнутый стул.

– Света, Грин, салют!.. Лыш, это Грин.

– Я догадался, – буркнул он. Потом все же сказал хрипловато: – Здравствуй… – и стал смотреть в сторону.

Нелюдимый такой, стриженный ежиком, худой и нескладный.

– Он меня замучил, – пожаловалась Грета. – Не только я, а весь наш отряд ищут для него мебельный утиль…

– А я для вас шары… – проворчал Лыш.

Грета была в той же, что вчера, форме, только без чужих ремней на плечах. Я поколебался и спросил:

– А где арестанты?

– Сидят, – с удовольствием сообщила Грета.

– Бедняги, – сказала Света. – Ты, Генриетта, какая-то… совсем несгибаемая.

– Я сгибаемая. Только им – полезно. И все равно сегодня суббота. По выходным к памятнику не ходят, это же не аттракцион…

Я не понял, что за памятник и подумал: не спросить ли? Но в этот момент Лыш тонко завопил:

– Куда?! Стой, паразит!..

Мы все аж подскочили. А дальше я увидел такое… ну просто сон какой-то! Стул, который Лыш только что держал на плече, теперь скакал по заросшему дикой травой газону. Подпрыгивал, удирал, путаясь в лопухах и бурьяне тонкими ногами. Как дурной жеребенок! Лыш стремительно догнал его, ухватил за спинку, дал шлепка по сиденью и водрузил беглеца снова на плечо… И все это никого не удивило. Кроме меня. Но и я не стал ахать и расспрашивать. Подумалось даже: "Если здесь бывают такие чудеса, то, может, и мне подвернется какое-нибудь чудо… счастливое…"

А дальше время вдруг запрыгало, как тот непослушный стул-жеребенок. Удивительно резвыми скачками. Пообедали, отнесли еду Анатолию Андреевичу (хотя и выходной, а бригада в церкви работала), погуляли по городу вместе с Гретой и Толей-Полей, искупались недалеко от песочного храма "Кафедраль де ла мар" (близнецам купаться Света не позволила – холодно еще, – и странно: они почти не спорили). Храм оказался целехонький. Нынче здесь было немало народу, вокруг храма – множество следов, но ни одного следа внутри начерченного круга…

– Вечером придем сюда снова, – шепнул мне Май. – Если в янтаре будет огонек, значит все в порядке.

Я не стал расспрашивать: что в порядке и какой огонек? Было хорошо, что он шепнул так доверчиво…

И мы пришли на берег снова, вечером. Света, Май, Грета, Лыш и я ("индейцы" решили остаться в своей хижине). Народу здесь было больше, чем днем. Всюду горели костры. Неподалеку я услышал песню:

Вспомнилось, что ее сочинил поэт Булат Окуджава.

Мы подошли к песочному храму. Май сел на корточки, мы рядом. Вставленая в круглый узор бусина светилась желтым огоньком.

– Вот, я же говорил, – шепнул мне Май.

Мы помолчали. Грета сказала:

– Пойдемте, разведем свой костерок. Вон там, в сторонке.

Мы пошли. От обрывов пахло множеством теплых трав, от реки – сосновыми плотами и мягкой сыростью.

Света негромко окликнула:

– Грета…

– Да выпустила я их, выпустила! – в полголоса взвыла та. – Да что толку? Все равно будут дуться, пока… – А что «пока», объяснять не стала.

Мы набрали щепок, прошлогодних стеблей репейника, сухостоя в береговых кустах. Май и Грета умело развели маленький огонь. Тепло пошло по ногам… Возникли из сумерек два взрослых парня. Один – в форме, похожей на милицейскую (я напрягся, но оказалось – зря). Окликнули Лыша. Лыш отошел, поговорил с ними, вернулся. Его не расспрашивали, о чем был разговор. Он постоял немного с нами и сказал, что ему пора домой. Грета заворчала на брата. Но он опять сказал, что "мне надо". А дальше… опять начались чудеса. Лыш выволок из кустов стул, уселся на него верхом и умчался на нем вверх по откосу, как на коньке Горбунке.

– Вот это да… – не удержался я. Но понятно было, что сильно изумляться нет смысла.

Света негромко сказала мне:

– Видишь, ты уже столько всего знаешь про нас… Расскажи и про себя.

– Но я ведь рассказывал…

Май с другой стороны проговорил:

– Грин, ты не обижайся, но ты ведь говорил не все. Расскажи нам про главное …

Я больше ни секунды не сомневался. Сказал «сейчас» и стал рассказывать про все. И про ампулу. Подробно…

Маму я, конечно, не помню. Снится иногда, но туманно, отрывочно, и лица не разглядеть…

Мы жили в поселке Рудаково рядом со столицей. Дом был наш собственный, небольшой, одноэтажный. Он сгорел, когда мне было полтора года. Мама погибла от угарного газа, а меня сумели вытащить. Отец в это время был в командировке.

После пожара отец снял квартиру в столице и мы жили там с тетей Анютой, которая ведала нашим хозяйством (она была нам все равно как родная). А через полгода отца арестовали. С тетей Анютой мы вдвоем жили еще полгода, потом у нее случился сердечный приступ (она пожилая была), ее уложили в больницу, а меня отправили в дошкольный детский дом, в Заозерные Сельцы. И обратно тете Анюте не отдали. Мол, не имеет она на меня права, по документам-то совсем чужая. Говорят, сперва я ревел отчаянно, Ну, а потом, что делать, привык постепенно… Тетя Анюта навестила меня только через год (раньше не могла разыскать). Я эту встречу запомнил хорошо, был мне уже четвертый год. И тетю Анюту узнал сразу. Мы сидели рядышком, и я все повторял: "Возьми к себе. Возьми обратно…" А она говорила, что обязательно, только вот сперва надо выхлопотать документы, поэтому мне придется немного потерпеть. А когда, уходила, сказала мне очень отчетливо: " Гришенька, ты пока маленький, но одно тебе надо запомнить крепко, как большому: твой папа ни в чем не виноват. Ты это знай на веки вечные. И не верь никому, кто будет говорить другое. Запомнил?"

И я сказал: «Да». И запомнил. И решил, что теперь буду каждый день ждать тетю Анюту.

Но тетя Анюта больше ни разу не пришла в детский дом. Мало того, она и к себе домой не вернулась. После той нашей встречи она поехала в столицу и пропала. Так мне сказали потом, когда подрос.

В том, в первом, детском доме было не так уж плохо. Взрослые нас почти не обижали, лупили редко и не сильно, случались всякие праздники, летние поездки на дачу, где лес и речка… Была у меня подружка, Валя Капустина (она никогда не звала меня «Дуня», только "Гришечка"). Но потом ее перевели в другой детдом. Вот слез было… Я вообще был слезливый пацаненок. Может, потому, что сидела во мне вечная (хотя и самому не всегда понятная) тоска по родному дому, а может, просто характер такой. Близко сдружиться ни с кем не умел, а, если обижали, начинал хныкать, а то и ударялся в громкий плач. ("Маргарита Ивановна, Дуня опять ревет непонятно из-за чего…") Но бывало и так, что доведенный до большой злости, я кидался на обидчиков. "Зоя Игоревна-а! А Седой распсиховался, на всех махается табуреткой!"