О том, что похороны состоятся сегодня, я узнала в тот же день за завтраком, когда Йон вопреки своему обыкновению никуда не торопился, а в ответ на мой вопрос ответил, что взял выходной, чтобы мы оба могли поприсутствовать на кладбище во время церемонии прощания.

— Значит, она сегодня, — негромко проговорила я, опустив взгляд к своей полупустой тарелке. — Я не знала.

— Да, решили не откладывать в долгий ящик, — подтвердил Йон, не отрываясь от своего смартфона — видимо, работа все же не готова была отпустить его полностью.

— Они выяснили, кто устроил пожар? — спросила я спустя полминуты неприятно покалывающей кожу тишины.

— Мы нашли исполнителей, — коротко подтвердил альфа. — Они свое уже получили.

— Ясно. — Снова пауза, мучительная, тяжелая, давящая. — А… заказчик?

— Мы оба знаем, кто заказчик, маленькая омега, — чуть более резко, чем обычно, заметил он, подняв на меня глаза.

— Ему же… не сойдет это с рук, правда? — Я хотела говорить уверенно и твердо, но голос мялся и дрожал, как тонкая бумага на ветру. — Я имею в виду, что Дом же находился на твоей территории, значит формально…

— Сатэ умен, — отрезал Йон. — И хитер, как зверев лис. Если я пойду на него сейчас, то в лучшем случае получу головы козлов отпущения и заверения в вечной дружбе. Нет, мне нужно что-то больше. Что-то такое, от чего бы ему не удалось отвертеться. Но не переживай, маленькая омега, я со всем разберусь.

— Ты всегда так говоришь, — устало проговорила я, откидываясь на спинку стула и ощущая себя внутри какой-то невозможно старой, словно прожившей на этой Земле на десяток жизней больше, чем нужно.

— И я хоть раз тебя подводил? — прищурился альфа.

«Меня нет», — чуть было не ответила я, но в последний момент сдержалась и просто покачала головой. Потом поднялась на ноги, обошла стол, за которым мы сидели, и обняла его за плечи, коснувшись подбородком его макушки.

— Собирайся, — негромко произнес он, погладив мою руку. — Кадо ждет нас внизу через полчаса.

Я не стала спорить. Не была уверена, что моих сил хватит хотя бы на то, чтобы спуститься на лифте в ресторан, но не стала спорить. Как послушная омега, усадила себя за трюмо, нарисовала на своем лице подобие глаз и губ, почти полностью потерявшихся в болезненной, даже слегка зеленоватой бледности кожи, убрала волосы и надела первое попавшееся черное платье из собственного гардероба. И прежде чем встать из-за зеркала, я увидела в собственном отражении все те без малого тридцать лет, что в тот момент глубокими тенями отпечатались на моем лице. Старость, наверное, это в конечном счете совсем не про морщины, седые волосы или дряблую кожу. Старость это про количество потерь, разочарований и боли, что год от года копятся в душе, и в конце концов их становится так много, что они вытесняют собой все остальное — радость, надежду, волю к жизни и огонь, что горит внутри. И остается только медленное угасание — смерть, растянутая во времени своей неизбежностью.

На кладбище собрались почти все девочки Дома — кроме тех, кто получил сильные ожоги во время пожара и все еще был в больнице. Нам повезло, наверное. Судьба распорядилась так, что на момент возгорания в тех комнатах, куда были брошены зажигательные снаряды, вовсе никого не было. И несмотря на то, с какой скоростью распространился огонь по деревянному зданию, почти все успели выбраться наружу. Все за одним-единственным исключением.

Я не знала того священника, который проводил церемонию прощания, но, по словам Йона, он был одним из приближенных Дани. Его речь была красивой, звучной, прочувствованной — в ней говорилось о том, что Ория была хорошим другом и наставником и что она исполнила свой долг перед лицом Великого Зверя, защитив и приютив столь многих. Подобные речи редко можно было услышать в честь хозяек борделя — обычно их хоронили быстро и торопливо, словно со стыдом пряча в землю собственные пороки и слабости, но, конечно, ни Йон, ни девочки не могли подобного допустить.

День был жаркий и душный — август разошелся вовсю, словно торопясь израсходовать все положенное по смете количество жары. Никакого дождя и черных зонтов, как в кино, только вьющиеся у лица мошки и ощущение липкой от пота кожи под черной тканью платья. После перерыва мне было сложно так долго находиться на ногах, тем более в толпе других бестий, чьи усиленные жарой запахи забивали нос и грудь до тошноты, поэтому я не смогла дождаться конца церемонии и, извинившись, вернулась в машину, под кондиционер. Чувствовала спиной взгляды, которыми меня провожали остальные, но мне было все равно. Даже если бы я отстояла все положенное время от звонка до звонка, слушая раскатистый голос священника и глядя, как гробы по очереди медленно опускают в землю, это бы ничего не изменило. Не исправило бы случившегося и уж точно не искупило нашу с Йоном вину перед той, кто распахнула перед нами двери своего Дома точно так же, как и двери своего сердца.

Мы говорили об этом лишь однажды — в тот день, когда мой альфа получил на руки отчет пожарной бригады. Согласно ему, у Ории был шанс спастись, если бы она не надышалась дымом. Или если бы кто-нибудь вовремя там появился, чтобы вытащить ее.

— Они этого не знают, — сказала тогда я. — Все могло сто раз пойти не так, если бы ты вошел внутрь. Любая новая переменная меняет все содержимое уравнения в целом.

Он промолчал. Не говорил этого, чтобы не ранить меня, но я точно знала, о чем он думает — и для этого мне не нужна была наша метка.

— Я не могла рисковать тобой, — проговорила я. — Но не собираюсь просить за это прощения. Я всегда буду выбирать тебя, Йон. Неважно, кто будет на другой стороне — друг или член семьи. Можешь ненавидеть меня за это, но между всем миром и тобой я выберу тебя. Всегда. А разве ты сам смог бы поступить по-другому?

— Я не знаю, — с безжалостной честностью по отношению к нам обоим признался он. — Хана, я не знаю, как бы я поступил.

— А мне кажется, знаешь, — возразила я. — Ты ведь остался. Потому что пистолет у моего виска напугал тебя больше, чем возможность потерять женщину, что почти заменила тебе мать.

Его лицо на мгновение исказила мучительная судорога, и альфа весь сник, опустив плечи и голову. Вот она — та правда, от которой нам обоим было никуда не деться. В кино настоящая любовь была овеяна романтическим и благородным флером. Все, что делалось из любви, априори считалось правильным, возвышенным и достойным. Но на самом деле правильной и возвышенной, наверное, могла быть только одна любовь — к правде, к справедливости, к высшему благу для всех. Любовь к каждому живому существу без исключения. Да и то, такая любовь, наверное, могла заставить оправдывать даже подлейшего из негодяев, вызывая праведный гнев у тех, кто пострадал от его руки.

Любовь означала несвободу. Несвободу выбора, приоритетов, поступков. Я не гордилась тем, что сделала, но без всяких иллюзий отдавала себе отчет в том, что поступила бы так снова. Малейший шанс того, что с Йоном может что-то случиться — что-то, что отнимет его у меня навсегда, — перевешивал в моих глазах абсолютно все остальное. Вот чего не понимали церковники и вот, что делало Общество Оймаха, по-настоящему опасным. Дело было не в правде, будущем нашего мира или высшем благе для всех. Дело было в каждом альфе и в каждой омеге, что любили друг друга так сильно, что даже вся жизнь, проведенная под землей, не казалась им таким уж страшным испытанием. И именно это, а не что-либо другое в этом мире, было их главным стимулом и мотивацией. И потерявшая свою вторую половинку Гвин была опаснее и страшнее любого кардинала и даже самого Иерарха, стремящегося к власти любой ценой. Потому что не было ничего опаснее ярости сердца, от которого отсекли половину.

— Мне нужно увидеться с Меркурио, — проговорила я, когда Йон тоже вернулся в машину. Если его и удивило мое внезапное желание, он никак это не показал. Просто бросил на меня долгий задумчивый взгляд и ответил:

— Сейчас тебе не стоит покидать «Элизиум». Это небезопасно. И будет небезопасно еще… какое-то время.