— Нам уже пора, идем, — мягко проговорил альфа, утягивая меня за собой, и я без сопротивления или лишних вопросов подчинилась. Сейчас весь мой мир, обычно столь гулкий, широко распахнутый навстречу всему происходящему и переполненный голосами и лицами, сжался до размера его руки, которую я держала в своих. И вдруг начинало казаться, что вот это — и есть та правда, которая важнее любых статусов, догматов и борьбы за власть. Просто быть рядом с тем, кто каким-то образом заключал в себе весь твой мир. Наверное, тем одним, что был призмой, лишь взгляд сквозь которую вообще придавал миру снаружи хоть какой-то смысл.

Однако, когда мы уже спустились в алтарный зал и заняли свои места на одной длинных деревянных скамей из грубого темного дерева, произошло кое-что, что заставило меня проснуться и встрепенуться.

— Что он тут делает, Йон? — тихо спросила я, усилием воли подавляя желание обернуться и удостовериться, что не ошиблась.

— Он сын одного из прошлых Иерархов, ему, вероятно, интересны такие мероприятия, — с непроницаемым лицом отозвался мой альфа.

— Он… Я… Твою мать. — Я досадливо скривилась, нервно закусив губу.

— Хана, расслабься, — мягко посоветовал Йон, накрыв мою руку своей. — Ты же не думаешь, что он здесь из-за нас?

— Я… Наверное. Не знаю. — Я заставила себя сделать длинный прочувствованный выдох, чуть наклонившись вперед и стараясь унять бешено колотящееся сердце. — Не люблю такого рода совпадения, они меня нервируют.

Альфа ничего не ответил, только мягко усмехнулся и прижал мою напряженную руку к губам.

— Я здесь, ладно? — произнес он чуть погодя. — Я с тобой, Хана. Я сумею тебя защитить.

— Да, — через силу заставила себя улыбнуться я. — Ты со мной.

Мы встретились глазами, но я не успела задать так и вертевшийся у меня на языке вопрос о том, кто же в таком случае защитит его самого, потому что в этот момент заиграла торжественная органная музыка, мгновенно заполнившая все пространство алтарного зала, и ведшиеся в соборе разговоры затихли.

Фердинанд Боро в тяжелой, богато расшитой мантии Иерарха поднялся за кафедру. Он почти не изменился с того дня, когда я видела его в последний раз. Все такой же надменный, сухопарый, полный так и плещущего через край чувства собственного достоинства, похожий на большую хищную птицу с кривыми когтями и острым твердым клювом. И хотя я не была уверена, что он знает о нашем с Йоном присутствии — и уж тем более о том, где именно мы сидим, — я готова была поклясться, что он посмотрел прямо на нас, прежде чем начать свою традиционную речь.

Не знаю, заметили ли это остальные присутствующие, но его глаза так и горели темной ненавистью, и весь его облик буквально дышал этой яростной, захлебывающейся в самой себе злобой. То, что происходило здесь сегодня, наверняка воспринималось им как личное оскорбление, как удар в спину — но хуже всего, что этот удар он буквально наносил себе сам. Медвежонок не рассказывал об этом, но я была почти уверена, что за прошедшие недели Боро приложил немало усилий для того, чтобы саботировать посвящение в сан собственного сына — оно и так откладывалось дважды. Но не существовало такого способа, которым он мог бы навредить Дани, не подставившись при этом сам. Самый главный его секрет, который мог бы раз и навсегда закрыть для Медвежонка двери всех храмов Церкви, был обоюдоострым мечом. В том лицемерном мирке, который представляло из себя высшее церковное общество, сын-омега был не просто несмываемым позором, но чем-то сродни первородному греху. Иерарх являлся одной из самых влиятельных политических фигур в мире, но правда, подобная этой, снесла бы его с места как пушинку и не нашлось бы ни силы, ни власти, что помогли бы ему удержаться на церковном престоле.

Но одно дело было просто скрывать подобную правду от мира, а совсем другое — собственноручно произвести омегу в кардиналы. Насколько мне было известно, ритуальное сожжение еретиков не практиковалось Церковью уже несколько столетий, однако подобный проступок как нельзя лучше подходил на роль прецедента, чтобы вернуться к этой давно забытой практике.

И глядя, как Дани Боро медленно шествует к отцу по алтарному проходу, окруженный солнечным светом и серебристым блеском своих одеяний, которые уже совсем скоро должны были смениться на белую с золотым мантию кардинала, я вдруг поняла, о чем говорил отец Горацио, рассуждая, что истинное предназначение Церкви давно уже утратилось и что то правильное, духовное и важное, что изначально привлекло его в ней, становилось все менее осязаемым на фоне бесконечной грызни и распрей между высшими церковными лицами. По сути то, что сейчас делал Иерарх Боро, было прямым нарушением устава, плевком в лицо Великому Зверю и всем верующим. И он делал это не ради даже какого-то призрачного общего блага — он готов был попрать все законы, земные и небесные, лишь бы получить желаемое и удержать власть. Вот, наверное, о чем говорил Йон — и чего он так опасался, когда я заводила речь о союзе оймахистов и церковников. Вопрос был не в том, кто кому может или не может доверять. Скорее в том, насколько обе стороны готовы были принести в жертву собственные шкурные интересы ради правды и общего блага. И если я сама чувствовала в себе эту готовность — а иногда почти потребность, — то могла ли надеяться и рассчитывать, что другие будут чувствовать так же? Впервые с самого начала этой истории меня вдруг охватили сомнения.

Йон сжал мою руку чуть крепче, хотя я была уверена, что полностью скрыла от него свои мысли. Но, наверное, это было просто удачным совпадением — потому что именно в этот момент Дани Боро опустился на колени перед своим отцом, склонив голову и смиренно ожидая, пока на него возложат кардинальский венец. Иерарх медлил. Он смотрел то на сына, то на собравшихся, словно задаваясь вопросом, как вообще позволил себе оказаться в этой совершенно безвыходной ситуации. И я на мгновение почти ему посочувствовала, но это чувство было таким мимолетным и недолгим, что я бы не стала воспринимать его хоть сколько-нибудь всерьез.

Мне казалось, что я видела, как у старшего альфы дрожали руки, когда он опускал золотой с крупными белыми цветами венец на голову Медвежонка, и в тот момент, думаю, каждый из нас понимал, что теперь дороги назад уже ни для кого не будет.

Снова заиграла музыка — торжественная, гулкая, оглушающая. Запел церковный хор, а у меня от волнения и общего эмоционального напряжения выступили слезы на глазах. Я порывисто прижалась к плечу Йона, и он обнял меня, мягко похлопывая по спине. Мне было сложно перестать думать о том, не совершаем ли мы ошибку — и стоит ли оно того вообще. Мы же уже были счастливы, разве нет? Зачем и ради чего мы так подставлялись и так рисковали, поднимаясь все выше? В тот самый момент, когда Дани Боро, кардинал Восточного города, поднялся с колен и посмотрел на собравшихся в зале своими большими и лучистыми голубыми глазами, я поняла, что не знаю ответов на эти вопросы.

Мы выходили из Большого собора одними из последних — Йон все еще поддерживал меня за плечи, потому что у меня буквально дрожали колени и я не чувствовала земли под ногами. Я не могла оторвать взгляд от пола, боясь, что окружающие вдруг каким-то образом прочтут в нем ужасную правду о том святотатстве и богохульстве, что только что произошло пред ликом Великого Зверя при полном одобрении его наместника на Земле, и потому увидела, что на выходе нас ждет молчаливо замершая фигура, лишь когда мы подошли к ней вплотную.

— Не ожидал встретить вас здесь, босс Гу, — проговорил Далла, обеими руками опиравшийся на свою трость. Его белые гладкие волосы, уложенные волосок к волоску, красиво лежали на широких плечах, и мне вдруг подумалось, что ему бы сейчас больше пошел расшитый золотом камзол, чем этот строгий костюм-двойка. — После нашего последнего разговора у меня создалось впечатление, что вы с Церковью, что называется, по разные стороны баррикад.

Йон ничуть не смутился, словно ожидал какой-то подобной ремарки, и, приятно улыбнувшись, ответил, балансируя на грани вежливости и насмешки: