— Дани, я по-прежнему против, — тихо проговорила госпожа Боро, и по одному ее тону стало понятно, что она уже не собирается спорить с ним всерьез.
— Я знаю, мама, — легко улыбнулся он. — Но нам нужно знать правду. Не только ради кого-то другого, но и ради самих себя.
— Я почти уверена, что эта экспертиза докажет лишь одно — что я была права, — произнесла она, коротко мотнув головой. — Я не верю, что Церковь… что вообще хоть кто-нибудь способен на ложь таких катастрофических масштабов. Ради чего кому-то могло бы понадобиться переписывать историю? Ради власти и денег? Их можно получить другим, куда менее затратным и изощренным путем.
— Нет, не ради них, — снова подала голос я. — А ради того, чтобы оправдать свое собственное существование. Кому вообще может быть приятно осознавать себя… досадной случайностью? Кривым витком эволюции, пошедшим не в ту сторону? Не этим ли занимаются все — и люди, и бестии — всю свою историю? Большинства, меньшинства, расы, народы, виды — все стремятся обозначить свою ценность, доказать важность собственного существования среди прочих. Весь наш мир построен на однажды возникших у кого-то идеях. Просто идея Церкви укоренилась так глубоко, что больше ни для каких других вариантов банально не осталось места.
— Вы говорите так, будто дело уже решенное, — заметила госпожа Боро, все еще поглядывая на меня сверху вниз. — Но я не поверю, пока не увижу результаты экспертизы собственными глазами! Великий Зверь, да даже тогда не поверю! Это просто немыслимо! Немыслимо!
Она откинулась на спинку кресла, прикрыв лицо ладонью, сотрясаемая дрожью и столь восхитительно драматичная в своей позе, что отец Горацио не смог сдержать порыва подойти к ней и осторожно погладить ее по плечу. Она почти беззвучно всхлипнула и накрыла его широкую загорелую ладонь своими тонкими белыми пальцами. А я вспомнила, как в прошлую нашу встречу старшая омега не сводила глаз с Дугласа и вполне очевидно реагировала на его знаки внимания. Делала ли она это осознанно или это получалось само собой? Неужели я до того, как Йон однозначно и недвусмысленно присвоил меня себе, вела себя так же с каждым встречным альфой? Неужели такова была суть любой омеги — играть на своей слабости и желанности, пробуждая в альфах желание нас защищать и охранять? И как, ради Зверя, я в таком случае должна была принять и уважать свою истинную натуру, когда по сути это была натура эмоционального — и порой не только — паразита?
Впрочем, от этих не самых приятных размышлений меня оторвал голос Йона. И то, что он сказал, настолько меня поразило, что я мгновенно забыла обо всем остальном.
— Кем бы мы ни были по происхождению и кто бы из нас ни был первым на этой планете — люди или мы, — это на самом деле ровным счетом ничего не изменит, госпожа Боро. Ни в вас, ни во мне, ни в тех, кого мы любим. Мы останемся прежними, и это единственное, что имеет значение. Если вы склонны измерять свою значимость лишь своим первородством и чистотой крови, то, наверное, пришло самое время осознать, что это не самые лучшие и правильные ориентиры. Я не верю оймахистам и их сказкам о королях и проклятиях, но я верю в себя. И в вашего сына. Хана считает, что мы можем объединиться с нашими идейными врагами и построить новый мир, в котором все наши противоречия будут забыты ради общего блага. А то, что говорит Хана, это для меня тот идеал, к которому мы все должны стремиться. Каким бы наивным он ни был, я верю в то, что мы должны идти в его направлении.
Заканчивал он свою речь, глядя уже не на госпожу Боро, а на меня, и от его взгляда у меня по коже бегали мурашки. Я чувствовала себя растерянной, буквально сбитой с толку — в тот самый момент, когда я почти убедила себя, что мы с Йоном очень разные и совсем не похожи друг на друга, он вдруг начинал говорить почти моими словами и так смотреть на меня при этом, что я вмиг забывала обо всех наших прежних противоречиях. Каждый раз, когда мне казалось, что теперь-то я точно его разгадала, разложила по полочкам, и он не способен больше ничем меня удивить, альфа разламывал эти самые полочки изнутри, снова повергая меня в хаос и смятение, среди которых лишь одно оставалось неизменно однозначным — моя безграничная и беззаветная любовь к нему, в равной мере в его худшие и лучшие моменты.
— Не знаю насчет объединения с идейными врагами, — негромко заметил отец Горацио, который все это время тоже очень внимательно наблюдал за Йоном и одновременно поглаживал госпожу Боро по плечу. — Но у меня появилась идея, где бы мы могли озвучить результаты нашего маленького исследования, если таковые будут заслуживать общественного внимания. — Он обвел всех присутствующих многозначительным взглядом, словно держа театральную паузу. — Вы, вероятно, слышали о Празднике Благоденствия?
От этих слов старшая омега охнула еще более горестно, словно пытаясь съежиться в своем обитом голубым бархатом кресле, а мы с Джен почти хором издали удивленное восклицание.
Праздник Благоденствия считался главным и самым красивым ежегодным религиозным торжеством. Считалось, что на это время — в последних числах сентября, когда чаще всего наступало теплое бабье лето — весь мир возвращается к первозданной чистоте и на всех снисходит благословение Великого Зверя. Его отмечали по всему свету, но самые главные праздничные церемонии проходили в Этерии, и на них собирался высший церковный свет — съезжались все кардиналы и, естественно, сам Иерарх. Попасть туда посторонним, то есть не принадлежащим к Церкви бестиям, было практически невозможно, но все происходящее в главном храме Города Вечных транслировалось в режиме онлайн по всем центральным каналам, а также в интернете. Неудивительно, что отец Горацио выбрал именно это мероприятие — то, что прозвучит в тех стенах, услышит весь мир и, учитывая количество направленных на церковную верхушку камер, нет ни единого шанса, что удастся одновременно выключить их все, перекрыв доступ происходящего в прямой эфир. Но сама идея того, чтобы вмешаться в событие столь масштабное, грандиозное и, не побоюсь этого слова, историческое, казалась настолько дерзкой и самоубийственной, что просто отказывалась укладываться у меня в голове.
Мы всегда смотрели трансляцию Праздника Благоденствия всей семьей, это было чем-то вроде хорошей традиции. Пусть даже большинство произносимых там речей были скучны и однообразны, в этом было что-то такое уютное и домашнее — собраться за одним столом, поставив на него всякие вкусности, которые редко появлялись в холодильнике в другое время года. Включить старенький и чуть шипящий от громких звуков телевизор, настроиться на канал с трансляцией, в начале которой всегда несколько минут показывали богато украшенные улицы Этерия и толпы людей и бестий, гуляющих по ним. Выслушать приветственную речь Иерарха, который подводил итоги прошедшего с прошлого Праздника года, а потом наблюдать за праздничными церемониями вроде отправления бумажных корабликов, свернутых из молитв верующих, что собирались в специальных ящиках в течение всего сентября, по большому каскадному фонтану, который располагался во внутреннем саду дворца Иерарха и выходил в Большой канал Этерия, в свою очередь потом впадавший в море. Помню, как в детстве мечтала о том, чтобы моя молитва тоже стала таким корабликом, ведь это, в моем детском понимании, гарантировало то, что Великий Зверь ее услышит. В перерывах между разными церемониями журналисты брали интервью у гуляющих снаружи туристов и жителей города, спрашивали об их планах и о желаниях, которые они будут загадывать в полночь, когда на целую минуту во всем Этерии будут выключены все электрические огни (что, кажется, было каким-то образом связано с Грехопадением и нашим признание несовершенства своей природы), чтобы потом вспыхнуть с новой силой и раскрасить небо над Городом Вечных во все цвета радуги брызнувшими ввысь фейерверками.
Праздник Благоденствия считался вторым Новым годом, но для верующих он, пожалуй, стоял на первом месте. То, что будет сказано во время него, прогремит по всему миру и достигнет ушей даже тех, кто в принципе никогда не интересовался религией.
