— В нашей семье боролся только я один, — Сверкнул глазами он, отходя в сторону, — У меня больше нет сил…

— Их никто не защитит, кроме тебя, — Напомнила Ремора.

Прикрыв глаза, Эйден устало потер виски:

— Чего ты добиваешься? Я и так знаю, что ничтожен.

— Я хочу, чтобы ты боролся. Чтобы исправил свои ошибки. Чтобы спас нас всех, — Слова еще никогда не давались ей так тяжело, — Чтобы, умирая, ты не жалел о том, чего не сделал, проявив слабость.

Эйден с ужасом или удивлением уставился на нее. С одной стороны, Ремора чувствовала себя жестоким чудовищем, грубым и бессердечным, с другой — она была рада, что смогла высказать ему это.

— Я не знаю, увидимся ли мы с тобой еще раз, — Голос Реморы не подчинялся ей, но она продолжала, — Завтра новый король может вздернуть меня на площади, но я буду умирать счастливой, зная, что ты отомстишь ему за меня.

— Не смей это говорить! — Ужаснулся Эйден.

— Видишь, как тебе нравится, когда я начинаю говорить о смерти, — Улыбнулась Ремора, — Но это правда. В отсутствие Тейвона я — последний представитель королевского рода.

— Они не тронут тебя.

— Ты видел город? Видел, что творится на улицах? Это даже не то, что было двадцать лет назад. Тогда у Кирации хотя бы был король…

— Он есть и сейчас, — Прохрипел Эйден, опустившись на стул.

— Есть. Но не здесь, — Ремора не заметила, как боль и жалость куда-то отступили, пустив на свое место разум. Она могла бы сколько угодно плакать и требовать от Эйдена перестать ждать смерти, но сейчас гораздо важнее было другое, — И кто-то должен удержать для него Анкален. Ты его друг…

Опустив глаза, Эйден стиснул виски и едва слышно застонал:

— Что я могу? Они держат меня взаперти!

“Давай же! Разозлись! Вернись ко мне!” — мысленно требовала Ремора, сжимая в руках ткань плаща.

— Да что с тобой такое!? — Воскликнула она, — Словно ты и не тот человек, которого я знала и любила… Мой Эйден не сдался бы. Он был придумал что-нибудь.

— Ты не знаешь, с чем мы связываемся, — Покачал головой Эйден, — Я чувствую, я уверен, что за Лукеллесом стоит не только Зиекон. Там что-то жуткое. Что-то, что сводит людей с ума.

Ремора вспомнила свою бесполезную попытку поговорить с Мерелиндой после смерти Ингерды, убийцу, что напал на нее в королевских покоях. Ей всем сердцем не хотелось соглашаться с Эйденом, но он был прав — за бунтовщиками стояла какая-то непостижимая сила.

— Тогда у нас тем более нет права сидеть сложа руки! — Вспыхнула принцесса.

— Ремора, это самоубийство!

Она понимала, что у нее остался последний козырь:

— Зато ты останешься в стороне. Как тогда, когда твой брат убил беременную от него девушку.

Эти слова ударили Эйдена под дых. Сейчас он это заслужил, к тому же, Ремора в любом случае бы спросила его о той дуэли.

— Ферингрей все мне рассказал, — Холодно объяснила она.

— Он считает меня трусом.

— Так докажи, что это не так! Мне, а потом всем остальным! — Потребовала принцесса.

Ничего не ответив, Эйден поднялся на ноги и подошел к ней. Ремора вдруг краем глаза приметила дрожащее пламя свечи и поняла, что в ее груди горит такое же — малейший ветерок мог его задуть, а неосторожное движение — превратить в пожар.

— Если б на месте Клавера был Тейвон, ты поступила бы так же, — Пламя странно плясало в его блестящих глазах.

Ремора не ответила, хотя и осознала, что он прав. Можно сказать больше — за Тейвона она бы и убила, если бы пришлось.

— Любовь сильнее чести, — Эйден понизил голос почти до шепота, — Если эта честь вообще существует.

Его рука взметнулась вверх, к застежке ее плаща. Ремора не пошевельнулась, пока тяжелая ткань падала с ее плеч на пол. На ней было простецкое шерстяное платье служанки, которое противно кололо кожу и висело, как мешок.

— Теперь ты просишь меня остаться? — Усмехнулась она.

Вместо ответа он поцеловал ее — на этот раз со всей привычной страстью, глубоко и медленно, как и подобает после долгой разлуки. Ремора прижалась к нему всем телом, чувствуя, как руки Эйдена медленно скользят по ее спине, превращая огонек свечи в пожар.

Платье ее соскользнуло на пол быстрее, чем его стянутые ремнем штаны. Кожа Реморы, несмотря на духоту, тотчас покрылась мурашками от прикосновений Эйдена, принцесса обхватила его за шею и позволила поднять себя на руки, пока его влажные губы спускались от ее шеи к ключицам. Глаза закрывались сами собой от наслаждения, и когда жилистые руки легко опустили ее на кровать, Ремора на мгновение их распахнула, чтобы стянуть с Эйдена рубашку.

Конечно, эта странная болезнь не прошла даром — Эйден из без того всегда был очень строен: одни лишь мышцы и сухожилия. Теперь он как будто высох еще сильнее, и ему совершенно не шли эти выпирающие кости. Правда, Ремора быстро позабыла об этом, хрипло хватая ртом воздух и подавляя в горле стоны наслаждения, чтобы не выдать свой визит в логово мятежников и врагов.

До рассвета еще оставалось несколько часов, но теперь Ремора знала наверняка — эта встреча не была прощанием.

Дым слегка рассеялся, позволяя Джеррету оглядеться вокруг. Вытирая с лица пот и чужую кровь, он не переставал проклинать чертовых рыбаков, которые средь бела дня умудрились прозевать целый корабль!

Кораблем, конечно, это убогое суденышко можно было назвать лишь с большой натяжкой, но пушки способны сделать грозным даже прогнивший плот. Тем более, когда у противника этих пушек не имеется…

Даже то, что треклятый капитан Хетинг и его люди были мертвы, ничуть не гасило пылающей ярости Джеррета, бьющей из него фонтаном. Он колол и рубил своей саблей всех, кто подворачивался под руку, кровь залила ему все лицо и рубашку, но кроме безумного исступления не было ничего. Он чувствовал себя бешеным животным, вырвавшимся из клетки чудовищем, но с пиратами ведь по-другому никак, верно?

Он мог бы обратить их в бегство, но тогда бы Джеррет Флетчер не был самим собой — любой, даже самый крохотный корабль с пушками лучше корабля без пушек, тем более, когда до столицы оставалось меньше дня пути, а “Живучий лосось”, раскуроченный ядрами, уже не казался таким уж живучим.

Поэтому сражение медленно перетекло с одной палубы на другую. Вряд ли весь этот сброд, который и пиратами-то назвать язык с трудом поднимется, ожидал, что столкнется на рыбацком суденышке с командой королевских моряков. Это и без того их немало удивило, а уж когда в бой вступил сам Джеррет, горе-головорезы и вовсе встали в ступор. Некоторые из них, конечно, захотели стать легендами и попытать счастья в бою с “самим Флетчером”, другие же, видимо, решив, что проиграть лучшему адмиралу Кирации не так уж и зазорно, благоразумно отступили, вот только разум этот их все равно не спас — Джеррет приказал убивать всех. Он не собирался церемониться с этими мразями.

Вокруг творилось черт знает что — кто-то из пиратов, особенно трясущихся за свою шкуру, пытался сдаться, кто-то надеялся спастись бегством, прыгая за борт, а кто-то все еще продолжал оборонять корабль. Адмирал с трудом различал лица, руки и спины своих ребят, растрепавшиеся волосы лезли ему в рот и в глаза, а сапоги скользили по залитым кровью доскам.

Он сражался с каким-то одноглазым громилой, что был на добрых тридцать сантиметров его выше и раза в два тяжелее. Вместо сабли у него в руке красовался топор, и Джеррет с легкостью бы разделался с ним, если бы не скользкие доски, на которых было трудно не навернуться, исполняя горячо любимые адмиралом выверты. Окажись он лежачим, громила мигом раскроит ему череп, да так, что кости разлетятся на мелкие осколки, а про то, что будет с мозгами и вовсе лучше не думать.

Поэтому Джеррет осторожничал изо всех сил. Он мог бы попробовать сбить противника с ног каким-нибудь хитрым ударом, но боялся, что в таком случае эта гора рухнет прямо на него и припечатает к палубе так, что потом парни не найдут от своего командира даже костей.