Продолжить мысль Алевтина Сергеевна не успела.
– До встречи! – бодро крикнула ей Александра. – Мы будем к восьми.
И отключилась.
Надо было бежать домой – перепрятать компьютер, но куда? На лоджию зять непременно выйдет покурить. Решила укрыть одеялом на кровати в спальне и навалить сверху одежды из гардероба. Надо же было забыть, что сегодня – день рождения. Впрочем, неудивительно.
Алевтина Сергеевна дни рождения не любила. Вообще. Когда она была маленькой, дни рождения еще никто не праздновал. По крайней мере, в их селе. А именины, после ареста батюшки Михаила, сноса колокольни и переделки церкви в клуб, уже никто не отмечал. И по святцам имена уже не выбирали, а выбирали кому как захочется. Так мать рассказывала. А еще рассказывала, что надеялась на выкидыш после мобилизации мужа на фронт. Потому что уже двое детей на руках было. Парилась в бане до одури и поднимала тяжелую шайку с водой, надеясь, что выкинет. Но не выкинула. А в октябре родила ее, Алевтину. Крохотную, голубоглазую, с белыми волосиками. Потом закрылась в чулане, достала из-под половиц икону Богородицы и долго молилась, прося помощи себе и защиты мужу. Но не помогла ее молитва. Похоронку принесли уже по первому снегу. И молоко у нее пропало в тот же день. Хорошо еще, что корова доилась и можно было кормить коровьим, хоть жирность у него была высокая – и кричала Алька от боли в животе, и поносила поначалу. Зачем мать все это ей рассказывала? Зачем?!
Мстила она Альке за ее появление на свет, вот зачем. Потому что Алька всегда была непокорная. Делала все поперек. Мать называла ее дика́я. И с отчимом Алька не сошлась. Старшие Нюрка с Юркой сошлись, а она нет. Сосед Митрий без ноги с войны вернулся, а жена его в сорок третьем завербовалась на какой-то секретный завод, да и сгинула. Покуковал Митрий, покуковал, да к соседке и пристроился. Огороды объединили. А дом Митрия сдавали учителям. И всем был хорош Митрий. Пил только сильно. А Алька пьяных на дух не переносила и все время с кулаками на Митрия кидалась. А тот напивался когда – добрый был до соплей. Веревки из него вить можно было. Мать, бывало, сама и подносила. А Алька с кулаками. Мать ее чилигой[2] – хлысь! И колко, и обидно. Алька к учителям в дом убегала. Туда мать с чилигой не совалась, перед учителками стыдно ей было. Алька иногда и ночевала там. Зачитается какой-нибудь книжкой и заснет…
Нет уже никого: ни матери, ни отчима, ни Юрки с Нюркой. Только могилки на старом кладбище. В последний раз ездила – едва нашла: эта самая чилига, которой ее мать лупцевала, кругом проросла – не подступиться. А была бы покорная – может, тоже уже ровненько лежала между ними. Нюрка с Юркой как взяли в подростках в руки вилы да лопаты, так с ними и срослись на всю жизнь, а жизнь их согнула и в земельку уложила. А Алька – нет. Альке мать мотыгу даст в руки – иди, картошку окучивай. А Алька мотыгу под лопухи, а сама через плетень шасть – и на речку или в лес. Принесет в корзинке ягод или раков в речке наловит – мать уже ругаться не может. Картошку потом Нюрка окучивала.
А когда Альке исполнилось четырнадцать – совсем от рук отбилась, мать ей стала не указ. Но училась хорошо. В отличие от Нюрки с Юркой. А потому отправили Альку после восьмилетки в город – в финансово-экономический техникум. Больше она уже в село не вернулась. Слала поздравительные открытки, благодарила за переданные с оказией продукты. И даже про свадьбу свою родственникам не сообщила. Понятно, не приехали бы, дорога-то – полдня пути, а в колхозе как раз посевная, но пригласить, по их мнению, Алька должна была. Но выходила она за без пяти минут офицера-ракетчика, и предложение он сделал скоропалительно – перед самой отправкой к месту службы. Да и не было свадьбы – расписались только и чаю попили. Но в село новость сорока на хвосте принесла – и тут посевная не посевная, мать в город примчалась. Мужа одобрила, но обиделась на всю жизнь за такое самовольство. И умерла прямо в Алькин день рождения – насолила так насолила напоследок…
По пути из университета Алевтина Сергеевна зашла в магазин на углу, купила торт «Наполеон» полукилограммовый, один лимон и чай черный в пакетиках.
В десять минут девятого уже приплясывала у входной двери. В пятнадцать позвонила дочери и заявила, что, если их через пять минут не будет, она ляжет спать. Потому что устала. Через пять минут они прискакали. Александра внесла в квартиру сумку, распространявшую умопомрачительные запахи, зять Петр – букет бордовых роз, а внучка Маша – себя. Алевтина Сергеевна с удовлетворением осмотрела внучку: фигурка гимнастки – кажется, вот возьмет разбег и сделает сальто, светло-русые волосы – натуральные, а глаза как у бабушки – голубые, со смешливым прищуром. Но семейный комплект был не полным…
– Так, а Пашка где? – не дав открыть рта гостям, строго спросила Алевтина Сергеевна.
– Что, баб, уже соскучилась? – вопросом на вопрос парировала Машка. – Ты же его вчера видела.
– Мама, позволь мы войдем, – твердо сказала Александра.
– Заходите-заходите, – запоздало разрешила Алевтина. – Ты, Петя, напрасно так шикуешь, розы эти завтра повянут, а ты за них уйму денег отвалил.
– Меня всегда восхищает ваша экономность, Алевтина Сергеевна, – Петр протянул теще букет. Алевтина Сергеевна критически оглядела зятя – его неуместно официозный пиджак и тщательно уложенные волосы, взяла цветы в скрипучем целлофане и положила, не глядя, на кованый столик.
– Лучше бы ты мне розетку в маленькой комнате починил.
– Так Паша разве вам ее вчера не починил? – удивился Петр.
– Не починил, – разочарованно вздохнула Алевтина Сергеевна. – Руки у него не тем концом вставлены.
– Хорошо, давайте инструменты, – и Петр решительно снял ботинки.
– Нет, мы сначала бабу поздравим, – предложила Маша, встав в гимнастическую стойку перед зеркалом – грудь развернута, подбородок вверх, ноги в третьей позиции. Она поправила локоны и подкрасила губы.
– Чего губы-то красить? – не удержалась Алевтина Сергеевна. – Сейчас все равно всю помаду съешь.
Маша на бабушкин выпад не ответила, поддернула обтягивающие спортивные ягодицы джинсы, чмокнула себя в зеркало и повернулась к остальным.
– Да, давайте сначала поздравим, – поддержала Александра дочь. – А то пирожки остынут. Я сделала с ливером…
– С ливером я люблю, – одобрила Алевтина Сергеевна. – Мать жарила их в ноябре, когда свинью забивали. Мужики тушу еще опаливали и скоблили, а мать уже начинку из печенки готовила…
– Баба, прекрати, меня сейчас стошнит! – запротестовала Маша.
– Ой-ой, а что, думаешь, твои стейки на деревьях растут? – вскинулась Алевтина Сергеевна. – Их из коровы вырезают. Кстати, Шурка, а ты помнишь, что сегодня день памяти твоей бабушки?
– Помню. Я с утра в церковь заезжала, молебен за упокой заказала.
– Так, девочки, мы тут приехали за здравие выпить, давайте сменим тему, – предложил Петр.
Все согласились, засуетились, разложили еду по тарелкам, налили шампанского в старые фужеры с потертыми золотыми ободками, чокнулись, пожелали Алевтине здоровья и отхлебнули по чуть-чуть.
– Ух, кислое какое, – сморщилась Алевтина Сергеевна.
– Настоящее. Брют, – коротко сообщил Петр.
– У моей матери квас был такого вкуса.
Александра сделала знак Петру, Петр полез в карман пиджака, вынул конверт.
– Мама, – волнуясь, торжественно начала Александра, но Алевтина Сергеевна ее перебила:
– Мне ваших денег не надо.
– Это не деньги. Это письмо от папы, – Александра протянула конверт матери.
– Какая прелесть! Что это он вдруг обо мне вспомнил? Писать научился? А я, видишь ли, разучилась читать, – она выхватила письмо из рук дочери и стала остервенело рвать конверт с содержимым. Потом поднялась, подошла к окну, встала на цыпочки, открыла форточку и выбросила клочки в окно. Ветер подхватил и завертел обрывки, несколько клочков занесло обратно в комнату, и они приземлились на ковер. Над столом повисло молчание.
