— Хотят они или нет, а дорога будет, — решил Перст.

Но все же решил лично наведаться в Увинар и поговорить с тамошними жителями.

Навстречу Персту вышли все.

— Приветствую увинарцев! — поздоровался Перст, спешиваясь. — Кейтель!

Голова деревни, большой и грузный, сдержанно кивнул.

— Пожалуйте в дом, — без особого радушия пригласил он. — Разговоры говорить.

— Мне доложили, — начал Перст, усаживаясь на предложенную ему скамью, — что вы против дороги.

— Против, — подтвердил Голова. — Здесь заповедные места. А дорога разрежет лес и потревожит лесных духов. Здесь наши предки в земле лежат. Здесь зверь и птица. Дорога не нужна.

— Предков ваших не тронут, — возразил Перст.

— Вдоль дороги построят корчмы, — продолжил Голова, не обращая внимания на слова Перста. — Постоялые дворы. Трактиры! Сюда приедут люди чужие, будут жить на нашей земле! Они не знают леса, не знают его законов! А если нарушить эти законы, то придет беда. Лес накажет и нас и их. Лес отомстит!

Персту начинали надоедать эти бессмысленные причитания.

— Вы думаете только о себе. Но лес — не ваш. Весь Низинный Край должен подчиниться только потому, что вы не желаете видеть у себя гостей!

— Не желаем, — подтвердил упертый Голова. — И тому есть причина.

— Я освобожу вас от податей, — предложил Перст. — Сниму с вас оброк. Сколько вы платите? Десятину? Так я оставляю ее вам.

Персту показалось, что Голове понравилось его предложение, но он ошибся.

— Думать не о чем, — отрезал увинарец. — Мы против.

Спроси Перст Ванору, тот бы ему рассказал о страхах лесных жителей, чтящих покой духов куда как сильнее довольства всех господарей этого мира. Дорога, пусть и самая торная и прямая, разворотит гнезда их покровителей, чьей милостью они веками жили в лесу. Но Перст был уверен, что нежелание увинарцев уступить ему кусок земли для строительства такой нужной дороги объясняется лишь тупой упертостью. Он подумал, что как только дорога будет проложена, несговорчивые охотники сами увидят выгоду от нее. Увидят, и смирятся.

— Дороге быть! — объявил он, вернувшись в Аильгорд.

Он послал письмо в столицу, сообщая господарю о том, что переговоры прошли удачно, и жители Увинара с радостью согласились помочь строителям в лесу. Нужно было только дождаться весны, оттепели, когда земля размякнет настолько, чтобы можно было вбить в нее первый межевой столб.

Только к середине весны отзвенели колючие морозы и задул теплый южный ветер, растопив снежные завалы вокруг. Вида вспомнил, как год назад в это же самое время валялся в Угомлике, страдая от ран. Как же давно это было! Иногда ему хотелось написать письмо домой матери с отцом, Ойке с Трикке, Ваноре и Игенау, но он каждый раз отбрасывал эту мысль. Из писем матери он знал, что родные его живы и здоровы, и каждый раз благодарил богов за такую милость.

Когда минули две луны весны, то случилось то, чего Вида так боялся — в отряд пришел голод. А за ним, шаркая ногами, подоспела и смерть. Виде, как хардмару, полагалось все самое лучшее, но он не мог есть тогда, когда остальные пили одну горячую воду, бросив туда лишь гость лавровых листьев для вкуса.

Вида уже потерял всякий счет воинам, которые умерли от голода и ран. Обычные царапины, неопасные, когда в ход идет наваристый суп, чистые простыни и теплые одеяла, убивали оградителей его отряда. И каждый раз сердце его сжималось в смертельной тоске — он не уберег очередного воина, ибо он ждал.

Вида спрашивал сам себя, когда терпение его закончится и он решится на то, о чем думал уже давно? Но каждый новый день ему казалось, что еще не пришло то время, что нужно подождать еще чуть-чуть. И еще.

Утром третьего дня лета, едва первые лучи осветили землю, Ширалам разбудил Виду.

— Что случилось? — спросил хардмар, тотчас же одевшись и приладив к поясу меч.

— Уйлю поплохело. Тебя зовет, говорит, что не помрет, пока с тобой словечком-то не перекинется.

Вида вспомнил бледное мучнистое лицо Уйля, беглого каторожника из Рийнадрёка, который охранял границы от других рийнадрёкцев и бился так, будто оннарская земля была ему родной матерью. Он уже который день лежал обессиленный, а рана его, которая долго не хотела заживать, начала гноиться. Хорошая еда быстро бы поставила Уйля на ноги, но ее не было.

— Пусть обождет, — ответил Вида и начал копаться в своем сундуке. У него еще сохранилось немного койсойского питья, к которому он пристрастился вместе с Ракадаром. Уйлю полегчает, пусть и ненадолго.

Выудив бутыль и стерев с нее пыль, Вида направился в шатер оградителей.

Уйль лежал на гнилой соломе, кутаясь в свой рваный плащ и укрытый еще двумя сверху. Его трясло от холода, а слезы градом катились из его бесцветных глаз. Он страдал так, как не страдал никогда в жизни, хотя и раньше-то жизнь его не баловала. Увидев хардмара, оградитель поднялся на своем месте и чуть заметно кивнул.

— Я тебя ждал, — прошептал он, срывающимся голосом, стягивая концы плаща на костлявых плечах. — Надобно перед смертью-то хоть поговорить по-людски.

Вида присел на солому рядом с ним и сказал:

— Я видал много умирающих и мертвых, но ты не из их числа. Тебе еще жить много лет, а умереть от старости.

Уйль, казалось, обрадовался и, приободрившись, продолжил:

— А мне уже совсем другое видится. Думаю, что недолго мне осталось эту землю топтать.

— Всем так кажется. Ты на меня посмотри. Я почти три луны думал, что не к утру, так к вечеру преставлюсь. А ты погляди — живой как есть. Мои раны-то тоже заживать не спешили — и кровили, и гноились, и вздувались, словно пузыри. А моя мать так и вовсе все глаза себе выплакала, думала, что и второго сына потеряет. Так что не спеши себя хоронить-то, пока живой.

— А моя мать и не заплачет… Я даже не знаю, где она да что с ней. Видел-то ее последний раз десяти лет от роду, а потом на каторгу попал… Стало быть, тебе все равно повезло больше.

— Я, сказать тебе правду, так жил будто господарь во дворце — в богатстве и почете, — начал Вида, дивясь тому, что решил рассказать Уйлю всю правду о себе. — В замке, имя которому Угомлик. И был сыном друга Перста Низинного Края. Любимым да удачливым. Все у меня спорилось да все удавалось. За что ни возьмусь, а везде первым буду. И девки какие меня любили — одна краше другой. Ни в чем я с младенчества не знал нужды. Залюбили меня, заласкали, зацеловали так, что я и не знал, что в этом мире есть боль и страдания. Да только, по глупости своей да горячности, я потерял все и угодил в оградители. И пути мне назад нет. Так уж, скажу я тебе, что и разницы-то между нами нет. Кто откуда пришел, тот туда не вернется, а значит и не след об этом думать да вспоминать.

Уйль слабо усмехнулся:

— Экий ты шутник, хардмар! Хараслат любил прихвастнуть, но ты уж явно шустрее его будешь.

Вида сначала обиделся на слова Уйля, а потом и обрадовался — вот и хорошо, что оградитель не поверил ему. Пусть тайна его так и будет тайной.

— А я-то тоже мог придумать себе прошлое, да только не хочу, — сказал Уйль. — Мне-то как не погляди, а уже ничего не поможет. Родился я и сам не знаю где. И отца своего не знаю. Только мать у меня и была, но и она меня не баловала-то сильно и любовью своей не оделяла. Я и вырос — словно сорняк у дороги — живучий да никому не нужный. Если б кто полюбил меня да указал-то на путь правильный, то и стал бы я уважаемым да послушным, а ведь как оно случилось? Раз матери родной не пригодился, то чужим людям и подавно.

Он сглотнул, корчась от боли, и Вида вспомнил, что принес ему питье.

— На вот, отпей. Ракадаров подарок.

Уйль жадно прильнул к горлышку.

— Благодарствую, Вида, — сказал он, вытирая рот тонкой рукой.

Он посидел немного, набираясь сил, и продолжил:

— Только минуло мне семь весен, как уже слыхал про себя, что жизнь я закончу на виселице. Али где похуже. Я тогда лишь посмеивался, думая, что до того дня у меня еще целая жизнь… А теперь вот и не смеюсь. Помню я, что хорошего не видел и хорошего никому не показывал. Кто бы и научил меня? А в десять попал в каменоломни.