Он содрогнулся всем телом то ли от озноба, то ли от воспоминаний.
— Тяжко там было страсть как. Я чуть было не надорвался. Толком и не ел да не спал. Лишь уронишь голову на голые камни, так тут же и побудка — вставать да работать. Тело-то у меня словно из стали стало — самым крепким я был, хотя и нешироким в плечах-то… Одиннадцать лет в кандалах! Мало кто выдюжит. А я вот смог. Пусть и не всегда честно — кто был больной и слабый, так лишался своего куска, но там по-другому и не приходилось… Коли не ты, так тебя. Там иные законы, жестокие и непонятные.
Вида слушал, боясь пропустить и слово. А Уйль устало продолжал:
— А потом я сбежал. Нас было восемь, кто решили-то умереть на свободе. Шестеро погибли. А я и еще один убежали. Я-то легкий и гибкий, спрятался в дыре в скале, куда бы и кошка не пролезла, а когда надсмотрщик-то мимо проходил, так я на него и напал. Он и не вздрогнул. Я-то тогда уже помереть решился, ибо если бы кто услыхал шум, так и понял бы все. Нас бы столкнули в шахту, как и остальных бунтовщиков. Я переоделся в его платье-то. Подпоясался. И вышел, ведя за собой того, второго… Даже имени сейчас не вспомню. Вроде как на божий свет вывести надобно. Так и вышли мы. А потом и бежали так долго, что сердце отказалось биться. Все ждали, как догонят нас и убьют. А не догнали, хотя и близко были. Боги помогли. Так тяжело мне было. Хуже, чем внизу под землей. И голодно, и холодно. Я даже язык-то свой позабыл. Как убежал, так и говорил на смеси всех языков этого мира. Никто во мне вовек бы рийнадрёкца не признал. Да и сам я уже не помнил, что это — Рийнадрёк? Сначала хотел мать свою увидать, а потом и перехотел. Зачем я-то ей? Мне уже двадцать вторая весна пошла… Не помню, как жил… Заливал свои думы крепкой водкой, крал да грабил. И страха не было, ничего не было ни в голове, ни на сердце. Вроде и молод я был, а нутром как старик. А потом и увидал как-то одного бродягу, что рассказывал про Хараслата. Дескать, тот воинов ищет. Я и не запомнил тогда ничего. Разве я воин? Я ведь думал, что воин — это тот, кого учили этому да меч дорогой подарили.
Он сделал еще глоток:
— Ты, Вида, с других земель пришел и не знаешь, что у нас любая весть огнем разлетается. Вроде луна-другая прошла, а я снова про Хараслата услыхал. Уж не припомню, от кого. Говорили-то, что у него и поесть можно и поспать вволю. Что он-де простой, как и мы, да к людям своим хорошо относится — не бьет да не убивает.
Уйль захмелел, но речь свою не прервал. Только говорить стал тише да медленнее:
— Вот я и решился. Иметь-то я ничего не имел, чтобы бояться потерять, так что и пошел. Долго шел, даже не помню сколько. Все перебивался тем, что у таких же нищих, как я, отбирал. А как пришел, так Хараслат меня первым-то делом приказал накормить до отвала. Тогда нам подвоз-то делали. Я все ел да ел. Хлеба сначала. А потом и мяса. И пил, что обпился. За всю жизнь мне так сытно никогда не было. И тогда я сразу понял, что останусь тут навсегда. Ко мне никто так не относился-то хорошо, как Хараслат. Как брат он со мной обошелся, а то и лучше.
Из глаз Уйля покатились слезы, а слабые руки сжались в кулаки.
— Да и понял я здесь, что и ко мне могут быть добры. Я ж такого-то никогда не видал, чтобы делились все друг с другом как братья, а не отбирали да крали. Я попервой-то все страшился за свои припасы, думал, усну и отберут. А потом и заметил, что если ты голоден, то тебе от своего куска отломят. Я и поклялся Хараслату-то, что умру за него. Поначалу-то мне не шибко-то верили. Как же — сам рийнадрёкец, а против своих же и биться будет. Да только от своих я одно зло видал, а от чужих только добро. Как ни вспомню Хараслата, так так тоскливо на сердце, так оно плачет, словно дитя малолетнее.
Вида молча согласился с Уйлем — и он скучал без Хараслата, тосковал по его черному от солнца лицу и наглой ухмылке. Не было во всем мире второго такого хардмара.
Уйль набрался сил для последнего своего слова:
— Он был братом всем, а ты стал отцом. Истым отцом всем тем, кто уповает на тебя. Я и не шибко-то рад умирать, да только рад умереть подле тебя, хардмар.
Он закрыл глаза и вздохнул. Его клонило в сон от выпитой койсойской водки. Уйль сказал все, что хотел. Пусть и нескладно, как умел, но сказал. Все сердце открыл он Виде. Теперь и впрямь не страшно умереть. Да и в том мире, в другом, он верил, что встретит Хараслата, а уж тот его не обидит.
— Ты не умрешь, — дрогнувшим голосом прошептал Вида, сжимая его широкую ладонь. — Боги помогут.
Он оставил Уйля одного, зная, что тот сделал уже все, что было ему должно. И выходя из его шатра, пропахшего бедой, он вытирал слезы.
Ширалам ждал его у входа, но Вида лишь отмахнулся — ему не хотелось вести беседы и отвечать на вопросы. Он просидел в шатре всю ночь и задремал лишь под самое утро, но сон его был недолог и тревожен, а Уйль, словно на самом деле, тянул к нему свои слабые тонкие руки.
— Спаси меня, Вида! — просил он, стоя на коленях и с замотанным кровавым платком лицом. — Спаси меня!
Вида встал с первым лучом солнца. Он ждал вестей от Ракадара и молил богов, чтобы они оказались добрыми. Покидая вчера больных оградителей, он надеялся, что эту ночь они протянут, а там уж — новый день и новая помощь от богов.
Он быстро оделся и запил водой черствый сухарь. Больше еды не было даже для хардмара.
Ракадар уже был возле его шатра и, сидя на земле, рисовал палочкой узоры. Услышав, как хардмар выходит, он тут же подскочил и виновато сгорбил плечи. Лицо его, как и у всех, кто пробыл в рабстве хоть день, было вялым и будто бы неживым.
— Сколько? — лишь спросил Вида, уже зная ответ.
— Двое, — ответил Ракадар, опуская глаза, — те вчерашние и кончились. Их сейчас для похорон-то прибирают. С Уйля рубаху сняли, заместо нее обрядили его в ту, что попроще.
Вида вспомнил, как провожали в последний путь знатных воинов из Низинного Края — в лучших одеждах, при лучшем оружии. А здесь же оградители снимали с мертвых последнее, ибо знали, что тем оно уже не нужно, а вот живым пригодится. Да и намного ли они переживут умерших?
— Когда хоронить будут? — спросил он.
— Сразу и хотят.
Странная, удушающая грусть накатила на него. Сколько еще людей должно умереть, чтобы он решился? ЕГО людей! Сколько еще будут корчиться в муках перед смертью, посылая проклятия всем округ, сколько будут гибнуть от голода и болезней?
Почему же он медлит, видя их смерть? Почему не торопится их спасти?
— Много ли тех, кто не дотянут до конца луны? — повернулся он к Ракадару спиной.
Его друг замялся.
— Ни правду сказать, ни солгать, — честно признался он. — Многие-то не говорят, что больны, а внутри-то уже гниют, а кто-то вроде и помирать собрался, а там глядишь — и отгонит смерть от себя. Но коли всех посчитать, то с десятка два наберется.
Еще двадцать могил! — с ужасом подумал Вида. И словно в насмешку вспомнились ему пиры у Перста Низинного Края. Каких только блюд там ни было! Все самое лучшее и вкусное. Ни вино, ни еда не переводились, а уж какие в его конюшнях содержались лошади! И какое оружие хранилось в оружейной. Перст прочел его письмо, запивая лучшим нордарским вином жирный кусок баранины, в то время как оградители, которые проливали кровь за его мир и спокойствие, десятками мерли от голода.
Вида испытал не просто злость, а ненависть к чужой сытости. Никогда и никому он не завидовал, ибо по рождению не был ничем обделен, но сейчас, сроднившись с оградителями, он понял, что испытывает бедняк, глядя на богача.
Ракадар по въевшейся в него койсойской привычке стоял, опустив плечи и понурив голову. И острая жалость пронзила Виду словно кинжалом, когда он понял, что и его друг лишь на волос отодвинулся от смерти. Ракадар, который простил его и стал ему больше чем братом, умрет, как и Уйль, трясясь от озноба и корчась от голода.
И Вида решился.
— Собери всех! — приказал он и быстрым шагом направился в самое сердце становища, где обычно собирались все оградители.
