И он, зевнув, тотчас же захрапел.

А Карамеру не спалось еще долго: он все думал о том, что старик Ях очень был похож на бесстрашного копельвера, взявшегося отстоять их всех перед богами.

Хотя среди оградителей было не принято расспрашивать о прошлой жизни, но мало-помалу от Ракадара, который слышал любой шепот даже в сотне шагов от себя, Вида узнал о судьбе почти всех в отряде. А узнав, и не ведал, как ему быть дальше. То на него накатывала жалость и сострадание к тем, кто волей богов был вовсе не так удачлив, как он сам, то его начинало душить презрение и отвращение к людям, которые давно уж потеряли человечье лицо.

— Хардмарами не рождаются, — как-то сказал ему Хараслат. — Или ты думал, что едва назвали тебя сотником, так ты сразу и выучился управлять своей сотней?

Вида знал, что многие оградители не верили ему и втихаря насмехались над его молодостью и неопытностью. Дескать, чего он в жизни-то увидеть успел? О том, что именно Вида поспел на помощь Хараслату, все уже давно забыли — этим людям было мало одного поступка, чтобы подчиниться. А если и рассудить по правде, то каждый мог похвастаться тем, что кого-то спас. Не всем пришлось по вкусу и то, что Вида взялся обучать воинов — дескать, на учебной-то площадке всякий ребенок — умелый боец, а вот в битве-то…

Ненавидели, презирали и завидовали Виде еще и потому, что он был не их помола. Хоть никому Вида и не рассказывал о своей семье и о том богатстве, в котором привык жить, всякий, даже самый невнимательный воин понимал, что трудиться Виде пришлось немного, а плетей, батог и кандалов он не пробовал вовсе. Как тут не возненавидеть холеного и залюбленного господинчика, который и здесь, в отряде, сразу стал хардмаром?

Вот только шрамы, бугрившиеся у него на груди, заставляли многих примолкнуть и не говорить все то, что о нем думали, ему в лицо. Ведь вот какая штука — если Вида был сыном богатея, то где он мог так попасться зверю? А если такая же голытьба, как и они сами, то тогда откуда у него взялся дорогой меч, кинжал, усыпанный драгоценными камнями, и чистокровный жеребец? На вора или конокрада Вида походил меньше всего, и даже самый гадкий и завистливый оградитель это признавал.

Сам Вида подолгу засиживался у Хараслата, у Умудя или же бродил вокруг становища с Ракадаром. От них он наслушался о рийнадрёкцах, и невесть как оказавшихся на границе ксененежичах, и беглых южанах, и ином сброде. И все были с оружием, все в крепких сапогах и новых плащах. Все сытые, ладные, с лоснящимися лицами. Куда до них было вечно голодным и отчаявшимся оградителям, которые, обезумев, из последних сил сдерживали их натиск. Вспоминая свой первый бой, Вида больше всего дивился той страсти, с которой они бились. Никто не отступил, не бежал, не предал! Все они были из тех, кого Вида раньше и за людей-то не принимал — грязь на земле и только. Рабы, воры, насильники, убийцы, отступники и изменники, люди без чести и совести, бессемейные скитальцы. Но все они, как один, сражались с врагом, мертвой хваткой сжав меч.

— Эти люди появились на этот свет сами по себе, словно выросли из-под земли, — сказал Виде Умудь.

Вида опешил, когда узнал, что многие оградители не помнят о себе ровно ничего. Им было неведомо, где их матери да отцы, да живы ли они, неведомо откуда они родом, да кем были их предки. Они помнили лишь голод да звонкую песню плетей, тяжесть цепей и смерть. Одну только смерть, куда ни посмотри. Вида часто спрашивал у Ракадара, как пришлось ему жить, и каждый раз не хотел верить его словам. Он и не думал, что можно жить так, как жили рабы в Койсое, и не умереть. Но Ракадар отвечал на это, лишь усмехаясь:

— Мы-то люди не балованные. Мы много не просим, но нам-то много и не дают.

Сначала неохотно, а потом все с большим желанием он рассказывал о своей прежней жизни — о смрадном духе Койсоя, о рабах и их хозяевах, о тех, кто не гнушался покупать себе людей лишь для того, чтобы отдать их на смерть. Но больше всего нравилось ему вспоминать о том дне, когда его впервые увидел на торгах Умудь.

— Я-то с детства знал, что слух у меня дивный. Да только никто этот мой дар особо и не жаловал. Я ведь все слышу, что вокруг говорят. Меня не обманешь да не пошепчешься, коли я рядом. А Умудь сразу сказал, что нет мне цены!

Вида хотел было спросить, как же Умудь узнал о его даре, коли и сам видел его впервые, но передумал.

— Он подошел ко мне и спросил, не хочу ли я стать воином. Я, было дело, попервой-то и не поверил. Когда это рабы становились свободными воинами? А Умудь и сказал, что он-де знает одного хардмара, которому такие как я дороже золота будут. И что он расскажет ему обо мне, а тот придет и выкупит меня. Главное, сказал Умудь мне тогда, раньше срока-то не преставиться. Он потом и к хозяину моему подходил и просил, чтобы тот меня не вздумал продавать али плетьми забивать. А через семь дней и вернулся за мной.

И Ракадар хвастливо добавил, решив, что Вида уж точно оценит такую весть:

— Одну меру серебра за меня положил!

Вида не знал, сколько стоили рабы и было это дорого али дешево, но по горящим глазам Ракадара понял, что тот гордился такой ценой.

— Умудь-то все про меня Хараслату рассказал. Тот сначала и не поверил, что я так слышу. Зашел за шатер и прошептал пару слов на незнакомом языке. А потом вышел и спросил меня, что я услыхал. Оградители вокруг со смеху покатывались, ибо не услышали ни звука, а я все повторил. Хараслат Умудя похвалил, сказал тому, что истый алмаз он нашел. А меня чуть не с собой рядом посадил. Приказал мне еды давать столько, сколько съем, ибо был я тогда столь тощим, что еле на ногах держался. И одежу мне новую справил и с мечом обучил управляться. Я-то только здесь и зажил, а про Койсой и не поминаю даже. Только вот долго от тамошней вони не мог отмыться. По два чана воды кипятил и скоблил грязь вместе с кожей. Лишь недавно избавился от того дурного запаха.

Вида оглядывал жалкие шатры и думал, что боги были к нему милостивы, что позволили ему родиться у Зоры и Мелесгарда. Очень уж ему повезло даже не знать о Койсое и его жителях.

— Ты и впрямь стоишь меры серебра, — соглашался он. — Умудь не прогадал.

И Ракадар довольно и гордо улыбался ему в ответ.

Некоторые другие оградители, из тех, кто сразу принял Виду и признал в нем главного, сначала неохотно и куце, а потом все более доверительно рассказывали ему о себе. Прошло две луны с тех пор, как Вида попал в оградительный отряд, а у него уже появились друзья, готовые без единого звука пойти за ним хоть на край света.

Хараслат выделил Виде свой собственный шатер, такой же, какой был и у Валёна, второго хардмара. Он и сам, без подсказки Умудя, видел, что Виду ему и впрямь послали боги — не висельник и преступник, а родовитый и умелый воин, владеющий мечом так, будто это была его рука.

— Я тут уже свой, — как-то похвастался Вида, сидя вместе с Умудем в своем шатре. — Даже те, кто сплевывали мне под ноги, когда я проходил мимо, кланяются в пояс!

Но Умудь все же решил предупредить Виду:

— Ты-то не шибко-то радуйся. Оградители люди такие — сегодня сладкий хлеб, а завтра — камень. Коли что решат для себя, так потом очень уж трудно из них дурь выбить.

Вида в тот день не понял ни слова из наставления Умудя, но расспрашивать не стал, решил, что потерпится. А вечером случилась первая драка с тех пор, как он стал хардмаром. Один из оградителей, обидевшись на другого, недолго думая, выхватил нож да наотмашь ударил того по ребрам. Второй так и осел на землю, хватая ртом воздух и держась за рану.

— Прекратить! — заорал Вида, подлетая к драчунам и вынимая меч из ножен.

Оградителей развели, а к раненому подбежал лекарь, который тут же его и оглядел:

— Неопасно, — уверил он Виду. — Не помрет.

Вида знал, что за драку в отряде Хараслат никого не погладит по голове. Тот без долгих разговоров изгонял таких людей из харда, не печалясь, что же с ними будет потом. Но Вида решил поступить иначе: