— Обождите здесь, — коротко сказал он и поспешил за койсойцем.

— Ракадар! — закричал Вида, догоняя оградителя. — Ракадар!

Тот обернулся. Ему хотелось провалиться сквозь землю, но не исполнить приказа хардмара он не решился.

Вида подбежал к нему:

— Я был неправ.

— Я же дурной и опасный! — зло осклабившись, ответил Ракадар. — Дикий зверь, всю жизнь просидевший в койсойской клетке! Как я еще смею стоять рядом с таким господинчиком как ты? Как смею дышать с тобой одним воздухом?

Он разом решил припомнить Виде все старые обиды.

— Я был глупцом, Ракадар, — перебил его Вида. — Я кроме Низинного Края ничего и не видел.

Вида перевел дух и продолжил:

— Но здесь не Низинный Край, Ракадар. Здесь не мой дом, но правда — она везде одна.

— И какая же твоя правда?

— Что везде есть и хорошие, и плохие, и слабые, и сильные, и низкие, и благородные. Только где-то они едят из золотых блюд да спят на шелковых простынях, а где-то — одеты в лохмотья да делят один кусок на всех.

Он закрыл глаза и ясно увидал своего брата Уульме, который, как и он, ушел из родного дома:

— Богатство и бедность — лишь личина, а вот истина, она всегда внутри. Я понял это. Раньше я думал, что благородство дается богами и ими же забирается обратно, а сейчас я вижу, что даже бывший раб может быть благороднее высокородного хардмара.

Ракадар отвернулся. Никогда и ни от кого он не слыхал таких речей. Жизнь его была наполнена одними страданиями. Сначала голод, такой, который терзает даже во сне и который не заглушить даже смертью. Потом рабство и вереница все новых людей, которые покупали и продавали его, словно вещь или скот, не думая о том, что и у него было сердце и гордость. Он вспомнил зловоние и шум Койсоя, всех людей, кто приходил туда по своей воле и всех рабов, которых пригоняли для торгов. Вспомнил тысячи и тысячи гнусных лиц вырожденцев и преступников, жестоких и низних, вспомнил побои и новый страшный голод.

Только Умудь был добр к нему. Он увидал его на торгах, где и сам был надзирателем, и пообещал ему свободу. А через несколько дней привел к нему Хараслата, который, не торгуясь, выкупил его у Цернета. А когда его привели в оградительный отряд, то ведь только Умудь стал ему другом, ежели не считать самого Хараслата. А теперь вот Вида — его новый хардмар — стоит перед ним и говорит с ним так, будто был он ему братом.

— Прости меня, Ракадар, — сказал Вида, и голос его дрогнул. — Твое сердце оказалось благороднее моего.

— Я не держу зла на тебя, Вида из Низинного Края. Мне нечем гордиться, ибо кроме жизни в Койсое — дрянной и несвободной, я ничего и не знал. Но я всеми силами стараюсь смыть с себя всю грязь.

Оба воина обнялись, словно братья, и Вида теперь уже точно знал, что не зря он попал сюда, что его вели сами боги, ибо в мире не было места, где был бы он столь же счастлив. Образы матери и отца, светлый лик Ойки и его братьев исчезли, словно в дыму.

— Возвращайся к остальным, — попросил Вида.

— Но я все равно не дам Асде меня побить, — усмехнулся Ракадар и пошел обратно.

А Вида, глядя как оградители, пыжась и обливаясь потом, заучивают мудреные движения, вдохнул полной грудью — это были его люди, его хард, его друзья и его братья навек. Потеряв одно, он нашел другое, не менее ценное.

С того самого дня Вида и Ракадар, знатный господин и бывший раб, оннарец и койсоец стали лучшими друзьями.

***

Карамер частенько задавался вопросом, куда же они шли. Ях называл то одно место, то другое, то и вовсе поворачивал назад.

— Есть у меня одно дельце, — всякий раз говорил он, когда им нужно было сойти с намеченного пути.

Они останавливались в трактирах, где старик выменивал склянки с зельями на ночь постоя и миску похлебки, ночевали у дороги, накрывшись плащами, иногда заходили в дома, где Яха встречали, как дорогого и почетного гостя, угощая его лучшими кушаниями и укладывая на мягкие перины.

За многие дни дороги Карамер не просто привязался к Яху, он полюбил его, как родного деда, хоть до сих пор и побаивался. Ему все казалось, что под личиной дряхлого старика скрывается бесстрашный воин, но зачем Яху было прикидываться немощным и слабым, он не знал.

Кадон и Васпир тоже успели привыкнуть к мальчику. Карамер с удивлением обнаружил, что тощий пугливый Васпир знал бесчисленное количество сказок и песен, а боров Кадон, хоть и не отличался умом и хорошей памятью, был храбр и смел.

— Расскажи мне историю, — как-то попросил Васпира Карамер, когда они уже глубокой ночью сели у дороги и развели костер.

Мутные глаза висельника оживились. Рассказывать он любил, только вот слушателей обычно не находилось.

— Которую? — спросил он, в уме прикидывая, с какой ему начать.

— Какую хочешь, — ответил за мальчика Ях. — Не тяни уж.

Васпир поудобнее устроился у костра, прокашлялся и торжественно начал:

— Расскажу я про Копельвер, чудное явление, свидетелем которому можно стать лишь раз в жизни! Копельвером исстари называлась малая луна, которая на миг могла заслонить собой большое солнце. Но этого мига хватало, чтобы поменять местами небо и землю, горы и реки, жизни и смерти. Малая сила сокрушала большую.

Карамер слушал, затаив дыхание. Голос Васпира уже не дрожал, как обычно, а сам бродяга выпрямился на своем месте:

— Но еще копельверами называли тех, кто мог спорить с богами, защищая собой, заслоняя от бед. Кто мог вымаливать жизни и вырывать из тисков смерти. Кто оказывался там и тогда, когда всякая надежда гибла…

Васпир обвел всех взглядом:

— Боги не любят людей непослушных и дерзких, но даже они признали власть копельверов, наделив их силой видеть прошлое и будущее. Не выпросить у копельвера милости человеку черному, не отмолить грехи за свои злодеяния, не скрыть преступлений и не обелить совесть. Все, все видят копельверы. Все слышат. Все чуют. И карают они мечом праведным тех, кто живет не по чести, а тех, кто душой еще не успел измараться, спасают от бездны…

Карамер будто проваливался в сон. Ему казалось, что это не Васпир рассказывает ему старую сказку, а сама земля шепчет свою правду. Краем глаза он заметил Яха — старик сидел, внимательно слушая Васпира, не перебивая, не ругая почем зря. Даже тупой боров Кадон и тот присмирел и, с блаженной улыбкой на лице, внимал рассказчику.

— Но много опасностей подстерегает копельверов на их пути. Главный бог, великий господин, испытывает их, соблазняя дарами и подношениями. Золотые горы сулит он тому, кто забудет свой путь, кто оставит богам самим казнить и миловать, что не будет вмешиваться в дела людей. Прекраснейшие девы хороводом идут вокруг копельвера, улыбаясь ему и сбрасывая одежды. Предлагает ему великий господин место по правую руку от себя, чтобы править людьми…

Костер давно догорел. Лишь кое-где еще тлели угольки, давая слабый свет. А путники даже и не думали прерывать Васпира, который уже проповедовал, воздев глаза к небу:

— И сказал тогда великий господин, сказал, обратив свой взор к непокорному копельверу: “Бери всю землю, всю воду и все небо, как есть, стань моим наместником во всех государствах и над всеми народами, и получишь ты жизнь бессмертную и силу, способную сокрушить земную твердь!”

И ответил ему копельвер бесстрашный: “Не нужна мне сила карать да наказывать, не хочу я ломать и крушить! Не соблазнюсь я властью кроме той, что уже у меня есть. Не дам я тебе забирать жизни у хороших и оставлять ее плохим. Покуда мир стоит, покуда солнце светит, копельверы-заступники всегда будут там, где сами звезды не светят, и с теми, кому в целом мире больше некому помочь!”

Последние слова Васпир уже прокричал, вскочив с места и потрясая кулаком, будто бы изображая непокорного копельвера.

— Сядь, дурак! — перебил его каркающий голос Яха. — Послушали твоих сказок и будя. Спать пора.

И он начал укладываться у костра.

— Ежели это правда, — протянул доверчивый Кадон, — то повезло, должно быть, тем, за кого вступится копельвер.