— Тогда решено, — кивнул он. — Я пошлю тебя в Койсой, — обратился он к Ракадару. — Ты знаешь это место и сможешь найти мне людей. Коли Валён не против, то возьми с собой Асду в помощники.

Валён не стал спорить.

— А когда будете ехать туда и обратно, так всем и каждому рассказывайте о нашем отряде. Скажите, как есть. И если кто-то пожелает стать свободным воином и навсегда позабыть о своих прошлых грехах, то я с радостью приму его в оградители.

— Сколько нам нужно воинов? — спросил Ракадар, поднимаясь с ковров. Он не ждал, что Вида отправит в Койсой именно его.

— Много, — признался Вида. — Но милостью богов мы их найдем.

Валён одобрил его решение, и уже вечером из становища выехали Ракадар, Асда и Ширалам, чтобы исполнить хардмаров наказ и привести в отряд новых хардмаринов.

А Вида, проводив оградителей, вдруг вспомнил, что до сих пор не сообщил Персту о своем избрании в главные хардмары. Он вернулся в шатер, достал чернила и бумагу и, крикнув Фистару, чтобы никто не тревожил, засел за письмо:

“Персту Низинного Края. — вывел он на серой дрянной бумаге. — Лишь недавно вернулись мы с сопки в Бидьяд-Сольме, где бились с рийнадрёкцами, набежчиками, которые, позабыв о чести да совести, вероломно напали на оградителей. Многие так и остались там, вечными дозорными, не выпустившими оружия из рук. Но те, кто вернулись, живы, как жизнь, и пожелали видеть меня своим главным хардмаром. Теперь я отдаю приказы всему Южному оградительному отряду”.

Вида старательно вывел свою подпись — Вида, главный хардмар — свернул письмо, крепко склеил его с двух сторон и вышел из шатра.

— Отправь это Персту Низинного Края, — приказал он Уйлю, который сидел на земле и щелкал орехи.

И тот, послушно кивнув, взял письмо и пошел искать почтовых птиц.

***

За все время, что Иль жила у Забена, она ни разу не отпросилась у старика сходить в город.

— Я — вдова, — гордо отвечала она на все предложения подмастерьев прогуляться по торговым рядам. — Мне не положено.

Шум большого града, пряные и сладкие запахи, пестрые одежды и шелковые платки, блеск сусального золота и драгоценных каменьев — все то, что так влекло Иль в Даиркарде, в Опелейхе перестало иметь над ней силу.

— Как же так? — причитал Коромысло. — И не надоело тебе сидеть взаперти?

Оглобля поддакивал брату:

— Света белого не видеть…

Но Иль правда расхотелось вести жизнь привольную и беззаботную, какую она вела раньше.

Даже Забен, к которому нордарская кера с первого дня прониклась уважением, не смог выкурить ее из дому.

— И не просите! — вздернула нос Иль. — Не пойду!

Вместо этого она отправила братьев-недотеп найти ей книги по оннарскому наречию и засела за правописание.

— Я и скажу, и пойму, — объясняла она Уульме, лежащему у ее ног. — Только вот букв не знаю.

Уульме лишь одобрительно кивал. А Иль, вдруг вспомнив о том, как еще совсем недавно она мечтала говорить на иных языках и побывать в иных землях, только сейчас поняла, что желания ее, что первое, что второе, полностью сбылись. Теперь она хотела научиться читать, чтобы самой узнать, чем же заканчивалось то письмо от Лема.

Своему новому занятию Иль посвящала все свободное время: если случалось, что в лавке не толпился народ, она доставала чернила, бумагу и толстый учебник и начинала выводить извитые буквы. Хоть и не так скоро, как ей хотелось, но Иль удалось овладеть и этой премудростью — она смогла без ошибок написать свое имя.

Забен, которому она тотчас же показала надпись, похвалил ее за усердие, а его подмастерья и вовсе стояли, раззявив рты. Для них грамота была сродни сложному колдовству.

— Я, сколько ни пытался, — заныл по обыкновению Коромысло, — а все одно: завитки эти, черточки в слово у меня не складываются. Я и бросил.

— И я, — поддержал брата Оглобля.

А Иль, водрузив дощечку с именем на самое видное место, с утроенной силой взялась за письмо: очень скоро такие же таблички появились и у братьев, и у Ратки, и у Забена, и даже у Уульме — под словом “Серый” Иль пусть и не умело, но очень похоже нарисовала собаку.

Забен же, видя такую прыть, поручил Иль вести за него записи в доходных и расходных книгах.

— Глаза у меня уже не те, — пояснил он. — Буквы путаю.

И с того дня Иль значилась уже не просто лавочницей, а целым счетоводом.

— Видел бы меня брат, — то и дело вслух повторяла она. — Не поверил бы!

Она, хоть и не смела себе в этом признаться, иногда даже скучала по Иркулю — за время путешествия, а потом и работы — настоящей работы, Иль успела простить своего брата за то, что он совершил.

— Если бы он был здесь, если бы видел, как тут живут, то и сам бы стал другим. А я, если бы осталась в Нордаре, то не стала бы такой, какой стала, — рассуждала она. — Нордар отравил Иркуля, как отравил и меня…

Иногда Иль думала написать кету письмо, рассказать обо всем, что произошло с ней с того дня, как по его приказу был казнен Уульме: о ее долгой дороге в Радаринки, о жизни в Южном Оннаре, о Забене, о том, что она теперь ученая и ведет дела старика… Гнева нордарского господаря Иль не боялась — слишком уж далеко она забралась, чтобы можно было ее достать.

И в день, когда она совсем собралась послать весточку в Даиркард, в лавку зашли трое нордарцев.

— Насилу сыскали! — выдохнул один, опускаясь на скамью.

И в нем Иль узнала Бопена — торговца, нанятого Уульме.

— Далековато будет от дома, — подхватил второй, тоже присаживаясь. — Да только мастера можно здесь найти.

Иль, опасаясь, что Бопен ее опознает, бросилась за Забеном. Пусть лучше он говорит с покупателями, а она посидит в стороне, послушает их.

— Господа желают купить стекло? — проскрипел старик, становясь за прилавок.

Бопен оправил на себе халат и открыл рот. Языка он не знал.

— Я переведу, — пискнула из тени Иль не своим голосом. — Говорите!

И Бопен, ничуть не удивившись, что так далеко от дома нашелся ему толмач, начал:

— Мы прибыли из Нордара, столицы его Даиркарда, да ниспошлют боги всем жителям его мира и благоденствия. Я — Бопен, лавочник. Долгое время я служил у мастера Уульме, иноземца, да ниспошлют ему боги милости на том свете, торговал стеклом, которое плавил хозяин. Дело свое я знаю, слов лишних не говорю, за товаром гляжу зорко. Мастер доволен был. Да и я, признаться, тоже не жаловался. Только после его смерти торговать стало нечем — стоят и лавка, и мастерская пустыми. Никому она и не нужна стала — детей мастер не оставил, а иной родни у него в Даиркарде не было. Вот я и решил дело его продолжить. Сам я со стеклом обращаться не обучен, а подмастерья, которых мастер нанял, только для грубой работы годятся — бутылки делать да круглые бусины. Я думал чем другим заняться, но понял, что бросить лавку не могу — видел я, какие красоты мастер делал, так что хлебом или камнями торговать не хочу. Хочу снова стеклянные фигурки в руках вертеть да на свет ставить, чтобы сияли они да переливались, точно алмазы. Знающие люди сказали мне, что мастера по стеклу можно здесь найти. Я и собрался. Дорога неблизкая, думал, не доедем мы. Доехали. Потолкались на базаре-то, поспрашивали… Услыхали, что здесь мастера водятся. Вот и пришли.

Забен, выслушав гостя, нахмурился.

— Неужто вы хотите моих мастеров к себе переманить?

Бопен потупился.

— Мы заплатим, сколько скажешь! — осторожно начал он, боясь, что старик буквально воспримет его слова и заломит слишком высокую цену. — Но без мастера мы не уедем. А его не обидим. В Даиркарде спрос на стекло велик — каждый день я слышал, как покупатели сокрушаются, что не у кого его купить. Подмастерья живут небедно. Да дом от Уульме остался — мастеру будет, где жить.

Старик кашлянул. Бопен понравился ему — хоть и вежливо он говорил с ним, но твердо.

А нордарец, видя, что суровый Забен дрогнул, добавил:

— Знающие люди сказали, что мастера у тебя вроде как в неволе живут. Вроде как долги отрабатывают. Мы заплатим его долг, так что в Нордар он поедет человеком свободным.