— Тут тебе письмо, Вида, — передал он конверт. — Могу и ответ подождать.

У Виды упало сердце — даже не читая, он понял, от кого было послание. Вести из Угомлика. Сначала он хотел прочесть его в одиночестве, но потом, испугавшись, что может оно быть о плохом, а не о хорошем, сломал печать и быстро пробежал его глазами.

По милости богов в Угомлике все были живы и здоровы. Мелесгард просил сына поберечь себя в отряде, Зора умоляла его вернуться если не домой, то туда, где нет таких опасностей, как на границе, Ойка, не умевшая писать, от себя на словах добавляла добрых пожеланий и выражала надежду, что плащи, которые она шила с таким усердием, придутся впору оградителям. Он посмотрел на красующегося в обновках Фистара и все понял. Мелесгард решил помочь нести ему его ношу и прислал еду и одежду от себя.

Вида спрятал письмо на груди. Отвечать он не станет. Нечем ему порадовать домашних.

— Езжай домой, Гайда! — ответил он ждавшему его гридню. — Кланяйся от меня всем в пояс. Скажи, что службу несу я исправно и что болеть за меня не надобно.

Телохранитель кивнул.

— Тогда прощай, Хараслат! Прощай, Вида!

— Бывай, Гайда! — махнул ему рукой Хараслат.

Вида заставил себя улыбнуться отъезжавшему Гайде.

***

Хотя большинство лавок закрывались куда как раньше, в “Цветном стекле и изделиях” Забена все еще толпились покупатели. Причиной такого столпотворения были не яркие безделицы, разложенные и развешанные по всей лавке, а красавица-нордарка, которую недавно нанял хозяин.

— Новые изделия наших умельцев! — расхваливала она товар, разом повысив Оглоблю и Коромысло из подмастерьев в мастера. — Звери, птицы! Бусы!

И каждого одаривала она сияющей улыбкой.

Пустым не уходил никто — каждый что-то да покупал — кто нитку бус, кто славных зверят, кто толстые бутылки под вино.

А к самому закрытию приходил Лем, навеки плененный Иль. Если поначалу ни он, ни она толком не знали, как себя друг перед другом вести, то сейчас оба с нетерпением ждали ежевечерних встреч, чтобы в отсутствии покупателей наговориться вдоволь.

Лем рассказывал Иль о Рийнадрёке, о своей службе, об отце и брате, ждавших его в Гарде, о веселых и верных друзьях, с которыми доводилось ему оборонять город. Он уже не чувствовал сковывавшую его прежде неловкость, а потому говорил легко и складно, часто смеша Иль своими историями.

Да и Иль, хоть и не переставало ее сердце биться сильнее, стоило ей вспомнить его серые глаза, отвечала ему не только улыбкой.

— Я была в Гарде, — вспоминала она свой бесконечный путь из Даиркарда. — Дома небеса подпирают.

— Это точно, — смеясь, подтверждал ее слова Лем. — Мы, как и соседи наши из Радаринок, строить умеем. А что еще делать, коли что их сторона, что наша — вся сплошь покрыта камнями?

Они расставались уже заполночь, чем вызывали страшное неудовольствие Уульме, который теперь день-деньской топтался у входа в лавку, стараясь не просмотреть зло, которое, по его мнению, обязательно таил в себе любой рийнадрёкец.

— Чего это ты взбеленился? — спросил его Забен, когда Уульме, рыча, выпроводил засидевшегося Лема вон. — Тебе-то он что сделал?

Уульме сердито заворчал.

— А! — понял Забен. — Ты все за Лусмидура отомстить хочешь… Так не этот славный молодец его тогда прибил. Не тому ты зла желаешь.

Уульме не стал дальше слушать Забена и, прижав уши, скрылся в мастерской.

А на следующей день в лавку снова пришел Лем, но едва Иль взглянула не наго, как поняла, что что-то случилось.

— Я пришел попрощаться, Иль, — сразу начал он, будто боясь, что потом у него не хватит духу это сказать. — Мечи мои готовы. Я уезжаю домой.

Иль прижала ладонь к губам, но ничего не сказала. Она совсем позабыла, что Лем был в Опелейхе по военным делам, что никак нельзя ему было остаться здесь навсегда и что пришло время ему возвращаться назад.

— Я не знаю, свидимся ли мы еще али нет, но я клянусь, что буду молить об этом богов день и ночь! — добавил Лем и поцеловал ее маленькую ладонь. А потом, поклонившись ей в пол, вышел из лавки.

И только за ним закрылась дверь, как из глаз Иль брызнули слезы, а тело затряслось от рыданий. Уульме, услышав своим звериным ухом, как убивается в запертой лавке его молодая вдова, вошел через заднюю дверь и просунул свою большую голову ей под руку.

— А если попросить Забена? — мелькнуло у него, когда он понял, что ему не под силу утешить юную Иль. И старик, словно прочитав его мысли, решил перед сном проведать своих работников.

— Что случилось? — спросил он, видя, как Иль быстро вытерла слезы с лица.

— Ничего, — ответила Иль. — Осколок в глаз попал.

— Уульме бы тебя не осудил, — тихо сказал Забен и погладил ее по голове. — Ты ведь и сама это знаешь.

Но его слова не успокоили Иль, наоборот, еще больше разбередили ей сердце. Да как она может даже думать о ком-то, кроме своего мужа? Как может позабыть о всем том, что он для нее сделал? Как смеет она на глазах у всех зевак миловаться с другим? Нет! Никогда она не откроет своего сердца!

И, пожелав Забену и Серому доброй ночи, Иль удалилась в свою комнату.

— Что скажешь, Мелесгардов? — спросил совершенно растерянный Забен.

Уульме не знал, что ответить. Он не считал Иль своей женой даже в шутку, но теперь почему-то он испытывал колючую ревность думая о том, что другой, тот ладный и красивый рийнадрекец может сделаться Иль мужем.

— И я не знаю, — кивнул Забен. — Вот ведь незадача!

Долго они еще сидели в пустой лавке, думая каждый о своем и об одном и том же разом. Уульме вопрошал себя, почему он так против счастья Иль, а Забен сокрушался, что впервые в жизни не в силах помочь своему лучшему мастеру.

Но на другое утро, Иль, как и всегда, веселая и румяная, отперла двери лавки. Поначалу Уульме обрадовался такой прежней деятельной Иль, но потом понял, что за нарочитой бойкостью скрывается глубокая тоска. Иль, стараясь занять себя делами, надеялась, что однажды она и не вспомнит о покинувшем ее навсегда рийнадрекце.

— Оставь меня! — шепотом говорила она на нордарском, когда образ Лема против воли всплывал в ее памяти. — Уходи!

Но как только двери лавки закрывались, а Забен, охая, поднимался к себе, Иль подзывала к себе ученого волка и, угостив его кусочком мяса, начинала по-нордарски делиться тем, что было у нее на сердце:

— Ты ведь бывал у нас, Серый, — говорила она, трепля густую шерсть, — нравы наши знаешь… Тот воин, что ходил в лавку… Он статен и красив, и понравится любой. Но мне приглянулся он не только поэтому… В глазах его нет злобы, но нет и уныния. Уульме тоже был красив — высокий, широкоплечий, с голосом, льющимся, словно мед, но в глазах его была боль. Я раньше и не понимала этого, боялась его, бывало, считала, что он сам по себе бирюк и угрюмец, а сейчас поняла: тяжело ему пришлось на этом свете, так тяжело, что искры в глазах навеки потухли… Он жил, словно по принуждению, а будь его воля, давно бы ушел туда, где нет ни боли, ни тяжких дум…

Уульме аж подпрыгнул от таких слов — Иль слово в слово озвучила то, что он не решался сказать даже самому себе.

— А Лем — он как Уульме, только если бы не пришлось тому пережить все те ужасы, которые выпали на его долю.

Об этом Уульме не думал. Он вспомнил улыбчивого рийнадрекца и мысленно сравнил себя с ним. А ведь и впрямь — не случись тогда по его вине смерти Лусмидура, не уйди он тогда из дома, быть бы ему таким, как этот чужеземный воин.

— Я не знаю, называется ли то, что я чувствую, любовью, — продолжала Иль, как ни в чем ни бывало наглаживая волчью спину. — Но я люблю его. И Уульме я любила, но не так, иначе. Хотя я и считала его своим мужем, я не чувствовала к нему того, о чем мне говорила Беркаим — он был мне словно братом или отцом или… — Иль попыталась вспомнить нужное слово. — Заступником.

***

Вида лежал на своем тюфяке, зевая, и думая о том, что сегодня Валён и он должны будут сразиться в показательном поединке. Он понимал, как это взбудоражит всех воинов, и заранее радовался. Даже те, кто ленился учиться, поглядев на такую битву, захотят последовать примеру своих хардмаров.