Вида больше не мог оставаться внутри. Он откинул сетку, которую вешали оградители, спасаясь от мошкары, и вышел на свет.

— Что и говорил я, — заметил Ракадар, оборачиваясь к своим друзьям. — Господинчик остался.

— Я не господинчик! — зло сказал Вида.

— Если я раб, то ты господинчик, — не остался в долгу Ракадар.

Фистар встал между ними, желая предотвратить драку, которая обычно заканчивалась смертью одного из оградителей.

— Я потом вернусь за вещами, — буркнул Ракадар и отошел от Виды, неприязненно косясь на него.

Вида сел на полено, которое лежало возле шатра, и задумался. Кем бы ни был Ракадар, а не его это дело, приходя в чужой стан, оскорблять хозяев и жителей. Он здесь все еще гость, а Ракадар — нет.

Он обошел становище, но строптивого койсойца и след простыл. Возвращаясь обратно в шатер, Вида услыхал, как кто-то из харда называет его господинчиком. Ярость вспыхнула в нем с новой силой, и он разом передумал извиняться перед Ракадаром.

“Если он зовет меня господинчиком, то я в жизни не подам ему руки!” — сам себе пообещал Вида.

А Ракадару разъедало глаза от обиды. Хараслат держался со всеми, как с равными, ибо и сам не по наслышке знал, что такое плен, и за то время, что Ракадар служил в отряде, он отвык от высокомерия тех, кто стоял выше него. А Вида был явно другой — он не знал кандальной тяжести, голода и неволи. Он был одним из тех, кто презрительно глядит, когда видит перед собой слабость. Но вместо ненависти к зазнавшемуся господинчику Ракадар чувствовал сожаление, что не заслужил и никогда уже не заслужит его дружбы и расположения.

— Ну и пусть убирается вон! — всхлипнул Ракадар, вытирая внезапно набежавшие слезы. — Ему здесь совсем не место.

И он поплелся от становища прочь, чтобы никто в целом свете не увидал, как он плачет от обиды и странного щемящего чувства глубоко в сердце.

На следующий день он сделал так, как и обещал — ушел из шатра и переселился к двум братьям, жившим рядом — Ельме и Ельве. Есть вместе со всеми он тоже отказывался, язвительно замечая, что Виде-господинчику, дескать, и кусок в горло не полезет, коли рядом с ним будет сидеть раб из Койсоя. А Вида, озлясь на гадкого оградителя, и сам стал есть с Хараслатом в его шатре.

— Чтоб тебе пусто было! — ругал он Ракадара и в то же время не мог не восхититься той упертости, с какой оградитель избегал всякого с ним общения.

***

А в Угомлике безутешная Зора начинала свой день молитвой и ею же его заканчивала, без остановки прося богов забрать ее жизнь в обмен на спасение сына. Ойка, горюя не меньше Зоры, тоже затворницей сидела в своей спаленке, лишь изредка спускаясь вниз в сад. Даже Трикке давно простил Виду и теперь винил себя в бездумно брошенных ему тогда злых словах.

— Это я виноват, — думал он, бродя по замку. — Я вынудил его уйти.

А Мелесгард, решив, что сидя в Угомлике и обливаясь слезами, он никак сыну не поможет, собрался в Аильгорд.

— Перст отправляет на границу обозы, — сообщил он Зоре. — Я добавлю от себя.

Владыка Низинного Края встретил его радушно.

— Давно не виделись, Мелесгард! — поприветствовал он давнего друга. — Не пришлось нам породниться.

Мелесгард развел руками. Несостоявшаяся свадьба беспокоила его меньше всего на свете.

— Вида в отряде. И я знаю, каково там приходится несчастным оградителям, — начал он, садясь напротив Перста. — Досыта там никто не ест.

Теперь уже Перст развел руками — не он сослал Виду в это гиблое место, какой с него спрос?

— Я не в упрек тебе, Ардь, — продолжил Мелесгард, — а в подмогу. Я свою десятину исправно отдавал, но теперь больше буду. Ничего мне не жалко ради сына.

— Воля твоя, — согласился Перст. — Я, видят боги, делаю для отряда все, что могу. С подручников своих собираю, с крестьян, с охотников… Но ты и сам понимаешь, что три сотни ртов кормить непросто, потому и твоей помощи не откажусь.

На том и порешили.

— Вида там горя нахлебается, — добавил он, прощаясь с Мелесгардом. — Мне даже жалко его, дурака — сам в капкан полез.

Мелесгард вернулся в Угомлик и начал готовить к отправке на границу свои собственные повозки. И Зора, радуясь, что теперь она может помочь сыну на деле, вместе с Армой и еще тройкой служанок все время проводила на мельнице, в коптильне, на маслобойне, в сыроварне, в амбарах и кладовых. Мелесгард, взяв Майнара, ездил по соседним деревням и покупал у охотников мех, кожу и соленое мясо. Ойка со всем рвением, на какое только была способна, засела шить новое платье оградителям, а Трикке, не найдя себе другого занятия, взялся ей помогать.

— Скажи, Ойка, — как-то спросил он девочку, глядя на то, как усердно трудится она над очередным плащом, — ты часто о нем думаешь?

— Часто, — ответила Ойка, не отрываясь от работы.

— А если бы он не примкнул к оградителям, а отправился бы по миру сам по себе, поехала бы ты с ним? Вот куда он, туда и ты.

Ойка удивленно подняла брови:

— А ты зачем спрашиваешь?

— Да так… — замялся Трикке. — Узнать захотелось. Ты ведь почти взрослая, женихи скоро появятся… Отец сказал, что не поскупится тебе на приданное.

— А тебе-то какая забота? — подозрительно спросила Ойка. — Или ты ждешь, когда я тоже уйду?

— Что это тебе в голову-то взбрело? — вскричал Трикке, обрадованный тем, что Ойка не поняла его мыслей.

— А что ты пристаешь ко мне с женихами тогда?

— Слова тебе не скажи! — рассердился Трикке. — Уже и спросить ничего нельзя!

— Нельзя! — отрезала Ойка. — И вообще, иди лучше в коптильне подсоби.

— Ну и пойду, — уже всерьез огрызнулся Трикке, — а ты сиди и дальше лей слезы по Виде.

Ойка вспыхнула и прямо поглядела на Трикке:

— Чего же и ты не женишься, а? Али невест все не находится?

“Будто ножом ударила. — подумалось юноше. — Ножом да прямо в сердце”.

— Ты просто глупая баба, — ответил он. — Ума у тебя отродясь не было, вот и несешь ты всякий вздор. Коли я не женат, так только потому, что есть у меня дела поважнее, чем привести в дом другую глупую бабу, которая будет меня изводить.

Ойка открыла было рот да сразу закрыла его, а Трикке, обрадованный, что не успела она придумать новые обидные слова, оставил ее одну.

— И в жизни я больше к ней, такой занозе, не подойду! — в сердцах выкрикнул он. — То вон сколько времени была покорной как ягненок, а то будто бы взбеленилась — палец ей в рот не клади да слова поперек не скажи.

Он побрел было к матери, чтобы пожаловаться той на языкастую подругу, но потом передумал. Зора тоже думала только о Виде и до страданий младшего сына ей не было никакого дела. К отцу, Трикке знал, и вовсе с такими жалобами лучше было и не соваться.

“Да и не нужен мне никто. — думал Трикке, жалея себя от всего сердца. — Я и без них не пропаду”.

Но в то же время Трикке отчаянно хотелось совершить что-то такое, что заставило бы родных позабыть о Виде и хоть раз в жизни подумать о нем самом. Но как ни ломал он над этим голову, ничего толкового ему на ум не приходило — в обход его больше не звали, для военной службы он еще не дорос, путешествия в далекие земли его не влекли, а чем еще можно прославиться, Трикке не знал.

“Вот умру я. — вспоминал о чуть ли не единственном подвиге, который совершить он мог хоть сейчас, — И все пожалеют о том, как со мной обращались!”

Трикке представлял свои пышные похороны, себя, лежащего на украшенных живыми цветами носилках, убитых горем отца с матерью, рыдающую у его ног Ойку, и мстительно улыбался.

***

Иль быстро освоилась в доме Забена, а вот Оглобля с Коромыслом и третий подмастерье по имени Ратка привыкали к ней куда дольше.

— Чего таращитесь, дурни? — то и дело окрикивал их Забен, чем несказанно радовал Уульме. Тому тоже не нравилось, как лупастые братья смотрели на Иль.

Сам он старался не выпускать бездельников из мастерской, больно покусывая и рыча каждый раз, когда лентяи-подмастерья по привычке отлынивали от работы.