Она и сама не знала, откуда в ее юном сердце было столько злобы и что породило ненависть такую глубокую и такую сильную.
Бьиралла перестала выходить из своих покоев и почти не притрагивалась к еде. Румяные щеки поблекли, словно побитые морозом цветы, а лицо, такое нежное и прекрасное, посерело и осунулось.
Бьиралла никогда не любила Виду. Красивый и храбрый парень лишь на время занял ее мысли, как дорогая и редкая игрушка, которой Бьиралле тотчас же захотелось обладать. Даже его шрамы не отпугнули, не оттолкнули ее, ибо были свидетельством храбрости ее жениха, отличием, которым могла она похвастаться перед остальными — глядите, мол, но и здесь у меня все самое редкое да ценное!
— Вида ответит за свое деяние! — в который раз пообещала себе Бьиралла и пошла к отцу за тем, чтобы вновь поплакаться ему на свою горькую да незавидную долю брошенной перед самой свадьбой невесты.
***
Утром третьего дня Виду разбудили страшные крики. Он подскочил на месте, выхватив из рукава свой кинжал, с которым по совету Умудя не расставался даже ночью, и прислушался — оградители ругались из-за рваной выцветшей рубахи, которая могла сгодиться разве что на перевязи.
Вида стал одеваться.
— Эй, друг, — позвали его снаружи. — Не подсобишь ли?
Вида вышел и увидал Ракадара, скинувшего с себя рубаху и сапоги и держащего маленький топорик для рубки хвороста.
— Подсоблю, коли смогу, — ответил Вида, жмурясь от солнца.
— Нам бы сушняка наносить для костра-то.
— Пошли, — согласился Вида и последовал за Ракадаром, который осторожно ступал босыми ногами по жесткой земле. — Заодно и поговорим да расскажешь мне, как тут все устроено. Вчера-то и сил не было у меня слушать.
— А что тебе знать охота, ты говори сразу.
— Как вы живете тут? Я заметил, что кормят здесь не слишком-то сытно.
— Живем, как поживется, — осторожно ответил Ракадар. — Я-то шибко-то не балованный, мне и наш шатер за дворец сойдет, а похлебка, коли она не пустая и есть в ней хоть немного пшена, за пир. Мне жаловаться не на что, но я и не предводитель. Кому, может, и тяжко приходится, но ведь Хараслат не держит. Коли знаешь, что найдешь что получше, так и иди на все четыре стороны. Только платье-то оградительское сначала сними. Я вот никуда не пойду. По мне, а нынешняя моя жизнь в тыщу раз лучше прежней.
— А где ты раньше жил? — спросил Вида, позабыв, что в отряде было не принято расспрашивать о прежней жизни.
— В Койсое, — ничуть не смутившись, ответил Ракадар.
— Я это слыхал, что в Койсое, да только все никак не разумею, почему так худо.
Ракадар усмехнулся, растянув губы в широкой улыбке, и сказал:
— В Койсое-то хозяева живут хорошо, а вот рабам не позавидуешь.
Вида вытаращился на Ракадара. Он ни разу в жизни не видал ни одного раба, пусть даже и бывшего. С детства он знал, что любой благородный муж предпочтет смерть рабству и сам лишит себя жизни, только бы не попасть в кандалы.
— Кажись, вон там сушняка вдосталь будет, — указал он куда-то вдаль, не желая больше даже глядеть на презренного и жалкого Ракадара.
Раб — не человек, не воин и не благородный муж. Даже за стол с ним никто не сядет. А Вида же две ночи проспал подле Ракадара! Чуть ли не из одной миски с ним ел!
Хотя теперь Виде даже думать было противно о Ракадаре, любопытство все же взяло над ним верх, и он украдкой поглядел на оградителя. Как же попал он в рабство? Чего натворил такого, что у него отняли самое дорогое — свободу? Да и как оказался здесь? Ведь неволя — это не отряд, где каждый может прийти да уйти, когда ему пожелается…
— Что ты там делал? — грубо спросил он.
Ракадар обернулся и сощурил свои темные пустые глаза.
— В рабстве-то? Известно что — ел да пил в волю да спал до обеда на пуховых перинах и шелковых простынях. А тебе-то какая нужда знать?
— Я раньше не видел рабов, — неприязненно ответил Вида.
— Я не раб, друг, а вот ты бы так не говорил лучше, а то мы и друзьями можем перестать быть.
— Ты мне и так не друг! — выкрикнул Вида.
От покорности и дружелюбия Ракадара не осталось и следа. Он откинул топор в сторону и яростно крикнул:
— Тогда тебе лучше убраться отсюда! Тут все рабы. Али ты думал, что к господарям попал?
— Что ты несешь? — неприязненно спросил Вида, отшатнувшись от Ракадара, словно от прокаженного. — Хараслат…
Койсоец рассмеялся ему в лицо:
— Хараслат шесть зим кряду был пленником во Всгоре, пока не сбежал. Умудь был надсмотрщиком рабов в Койсое на самом большом рынке, когда однажды увидал там собственного брата, только в кандалах и с каленым клеймом на лбу. Ширалам хоть и не был в рабстве, но родился от рабыни в Опелейхе. Фистар из нас токмо рабам не родня, но и он не из благородных — ярмарочный вор да конокрад. Тут все, на кого ни укажи, пришли сюда из такой грязи, от которой уже вовек не отмыться. Помни об этом, о, господин наш Вида из Низинного Края!
Вида повернулся и бегом бросился от Ракадара. Он даже не заметил, как добежал до становища. Слова Ракадара поразили его в самое сердце — рабы, хоть бывшие, хоть настоящие, были здесь, в отряде! И Хараслат, который так ему понравился, тоже раб. А Умудь лишь немногим лучше — распорядитель торгов!
Он бежал к стойлу, туда, где оставил своего коня. Ветерок степенно жевал сено рядом с другими лошадьми и громко сопел. Увидав хозяина, он недовольно прижал уши к голове и фыркнул.
— Уезжаем мы отсюда, — сказал ему Вида, надевая на коня уздечку. — Больше ни дня я тут не проведу, и пусть все боги мира покарают меня.
Он похлопал Ветерка по ладной блестящей шее и ловко накинул на него тонкую дорогую попону, которую Ракадар повесил сушиться на веревку, натянутую между двумя деревьями.
Но конь вовсе не желал сниматься с теплого места, где успел завести знакомство с новыми лошадьми и собаками. Только хотел Вида обойти его сбоку, чтобы подтянуть подпругу, как Ветерок, сердито поглядев на хозяина, несильно, но ловко лягнул того ногой точно в грудь. Вида, словно пробка, вылетел из стойла и упал на землю, на миг потеряв сознание от одуряющей боли.
Отлежавшись, Вида с трудом встал на ноги и поковылял к своему шатру. Дойдя, он чуть не ползком влез вовнутрь и неуклюже повалился на свою перину.
— Случилось что, друг? — участливо спросил его Фистар, который сидел в самом темном углу, подобрав под себя ноги.
— Ничего, — прохрипел Вида, скорчившись на своей постели.
— Эк так, что ничего, когда вижу я, что тебе нездоровится?
— Конь…копытом… — просипел Вида.
— Так он тебе и кости все мог перебить, оглядеть надо.
И Фистар, не дожидаясь Видиного согласия, выскользнул из шатра.
— Умудь! — услышал Вида его крик. — Давай сюда.
И через миг уже Умудь да Фистар вдвоем стояли подле Виды.
— Лежи, — сказал ему Умудь. — Я рубаху твою сниму и посмотрю, что там да как. Ребра конь мог перебить.
Вида кивнул. Ему было нестерпимо больно, куда сильнее, чем когда его рубцы начали подживать. Он даже и не думал, что бывает такая боль. В тот миг было ему все равно, кто поможет ему — раб или господин, только бы полегчало.
Умудь стащил с него рубаху и, почти не дотрагиваясь жесткими мозолистыми пальцами до его тела, ощупал место удара.
— Ушибся ты, друг, — сказал он, разглядывая синее пятно, начавшее расползаться по груди Виды. — Неудачно уж. Достань в сундуке тряпок да бадяги, — обратился он к Фистару, и тот сразу же бросился выполнять его приказ.
У Виды почернело в глазах. Не будь он мужчиной и воином, то давно бы уже закричал от боли. Он едва дышал. Но когда Умудь намазал его грудь густой зеленой кашицей и туго перетянул его поперек, то крик, против воли, вырвался из его груди.
— На вот, отпей, — услышал Вида и уже, проваливаясь в беспамятство, увидал знакомую склянку, наполненную маковым молоком. Тем самым, от которого первой ночью отказался юный Лимар.
***
Очнувшись, Вида поморщился. В тот же миг боль в груди, хотя и не такая острая и сильная, как раньше, вернула ему память. Теперь он еще долго не сможет покинуть это проклятое место.
