Несмотря на кажущуюся тягу к миротворчеству, сам Менсурий являлся личностью едва ли не более радикальной, чем несогласные с ним единоверцы. Он яростно боролся с идеей мученичества, особенно актуальной в первые века христианства. Причем его методы борьбы по жестокости недалеко ушли от стиля гонителей христиан. Он ставил у входа в тюрьму, где томились мученики, своих людей с плетями и дубинками для разгона тех, кто приходил навестить несчастных. Наемники Менсурия отнимали пищу, приносимую заключенным, и тут же отдавали ее собакам. Карфагенский епископ объяснял свои зверства желанием очистить мученичество от случайных людей, которые специально объявляли себя христианами, чтобы попасть в тюрьму и не платить по долгам. Он также требовал, чтобы сдавшиеся языческим властям добровольно вовсе не причислялись к мученикам.
Из этого небольшого обзора видно, насколько ереси первых веков отличались от тех, что возникли во времена Франциска. С одной стороны, они сильнее «замахивались» на саму суть христианского учения, так как существовали параллельно с язычеством и питались его идеями. С другой стороны, споры по поводу истинности веры решались не с помощью собственной инквизиции, а с привлечением сторонних сил в виде законов и солдат языческой Римской империи. Наличие ненадуманного внешнего объединяло верующих. Но в целом христианство в те времена еще не обладало полностью сформированным и подробно развитым церковным учением. И теоретически в то время ереси могли разодрать Церковь на множество мелких группировок.
А во времена Франциска Церковь окрепла, превратившись в самую мощную силу Европы. Но в этом таилось ее слабое место. Утратив дух смирения, она рисковала разочаровать в себе верующих. И тогда вместо раздробленности могло случиться полное омертвение. Поэтому многие заметные еретические фигуры высокого Средневековья уже не пытаются улучшить само учение, но бьют тревогу и предъявляют вопросы руководству — папе, продажной Римской курии, зажравшимся епископам, да и простым священникам, чей моральный облик недостаточно строг.
И вот оно, первое и самое заметное отличие Франциска от еретиков. Он смиренно целует землю, по которой прошел любой из священников, независимо от его морального облика.
Уж не заискивание ли это перед властью с целью добиться для себя вкусных пряников? Разве Франциск не видел справедливости обличителей Церкви? Ведь то здесь, то там монахов и епископов уличали в дурных привычках и греховной жадности, а монастыри прибирали к рукам неподобающее количество земель. Такова была правда жизни. Но ассизский святой видел дальше обычных людей и разглядел в обличениях священства не свет истины, а ядовитые семена будущей розни. Как сказал философ Григорий Померанц: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело». Поэтому Франциск не судит даже самого плохого священника. Он помнит, что этого человека допустил до служения не епископ и не папа, а Бог.
Второй важный момент. Еретические лидеры часто использовали свой личный аскетизм в качестве самопиара и укорения церковных властей. Американский философ-материалист Берроуз Данэм, которого трудно заподозрить в любви к Церкви, сказал о Пьере Абеляре и его последователях: «Он любил, в сущности, только самого себя, и нам кажется, что именно этот эгоизм был для него тяжелым бременем, снижавшим его природный талант и часто делавшим бесплодными все его усилия. У него было множество идейных последователей, которые тратили свои способности на то, чтобы выставлять себя напоказ; другим людям они принесли мало радости, так как почти не интересовались ими».
Весьма занятную эпитафию создал врагу папства, Арнольду Брешианскому, анонимный средневековый хроникер: «О мудрый Арнольд! какую пользу принесли тебе столь большая ученость, столь частые посты, столь большой труд и столь примерная жизнь, в которой ты пренебрегал отдыхом и телесными радостями? Что побудило тебя выступить против Церкви с клеветой, приведшей тебя, несчастного, к трагической петле? Посмотри теперь на судьбу идеи, за которую ты пострадал: все доктрины гибнут, и твоя тоже скоро забудется».
Но более всего показательны в этой связи катары. Они именовали себя так от греческого слова xaθapoi, что значит «чистые», «неосквернившиеся». Нося подобный «титул», трудно не возгордиться.
А Франциск постоянно называл себя «последним из людей». Конечно, можно заподозрить здесь лицемерие или своего рода кокетство. Но факты говорят за себя. Ощущение контакта с Богом было для него много важнее собственной личности, иначе бы он не упустил из рук руководство своим орденом. Святой из Ассизи легко передает бразды правления двум братьям (или, позднее, Уголино) и вылетает на свободу, словно любимые им птицы. Он рвется проповедовать всюду, лезет в самое пекло — в Египет, где за голову христианина можно выручить золотой, чудом остается жив. И впадает в ярость по возращении, обнаружив, что братья занялись обустраиванием быта и реализацией личных амбиций, вместо того чтобы чутко сверять каждый свой день с камертоном Евангелия. Глубокое отчаяние он выражает в совершенно детском поступке — лезет на крышу слишком добротного строения, искушающего маловерных, и пытается разрушить его.
Да и саму евангельскую бедность Франциск понимал очень необычно. Не как подвиг. Не как борьбу с соблазнами греховного мира, не как ограничение во имя очищения, этакую диету духа. Он видел в бедности особую красоту жизни, к которой должен стремиться каждый человек.
Нищета материальная не ущемляет человеческого достоинства, но, наоборот, облагораживает, помогает ему осознать себя, перестать прятаться за шлейфом лести и подхалимажа, сопровождающих богатство. «Нищие духом» из Нагорной проповеди — те, кто смог преодолеть свою гордыню, а вовсе не лишенные интеллекта, недалекие люди, как иногда трактуют это выражение в наши дни. Такая нищета — не слабость, но сила. И приземленный сын торговца тканями, вступая в мистический брак с госпожой Бедностью, не лишался благ, а напротив — приобретал их.
При этом наш герой вовсе не считал богачей людьми второго сорта и не смотрел на них свысока. Уже будучи отцом-основателем ордена, он крайне болезненно реагировал, когда его братья осуждали богатых, и предлагал осуждающим заняться исправлением собственных грехов. Добавим: несмотря на идеализацию и поэтизацию бедности, святой из Ассизи никогда не превращал ее в самоцель. Она оставалась для него лишь дорогой к Богу.
Есть один аспект в жизни Франциска, который не то чтобы роднит его с еретиками, но плохо вписывается в привычные церковные каноны. Это некая эзотеричность его личности, которую любят отмечать современные исследователи. То, на чем ставили акцент романтики и пантеисты. Любовь к природе, такая нехарактерная для христианских святых. Чудеса на грани магии, необъяснимый контакт с животным миром. И самое удивительное — уже упоминавшаяся власть над стихиями, в частности над огнем.
Этот случай произошел, когда средневековые медики пытались лечить Франциску глаза, по тогдашнему методу прижигая виски железом, раскаленным докрасна.
Вот как описывает варварский сеанс терапии святой Бонавентура в одном из канонических житий: «…хирург явился на его зов и уже погрузил в огонь свой инструмент для прижигания, раб Христов, утешая свое тело, уже сотрясаемое ужасом, стал беседовать с огнем, словно с добрым другом, говоря так: брат мой огонь, Господь сотворил тебя доблестным, прекрасным и полезным… я молю Господа, Который тебя создал, чтобы ради меня Он несколько убавил твой жар, чтобы я смог выдержать его, если ты будешь жечь меня с кротостью. Закончив свою речь, он осенил раскалявшийся в пламени железный инструмент знаком креста и уже бестрепетно ожидал лечения…»
Что же дальше? Рассказывает создатель другого канонического жития, Фома Челанский: «Прижигающее железо, потрескивая, погружается в живую плоть, и ожог постепенно распространяется от уха до брови».
При виде такого страшного зрелища братья монахи выбежали в соседнюю комнату и с ужасом ожидали там громких криков, но услышали лишь тихий разговор. Еще больше пациент удивил врача, привыкшего к «совсем иному поведению» при подобных операциях. Он спокойно перенес страшную экзекуцию, утверждая, что «не почувствовал ни жара огня, ни боли плоти», и даже предлагал врачу сделать повторное прижигание, если «плоть недостаточно прижжена».
