Кстати, хороший повод задуматься: а где проходит граница между духовной и светской культурой? Сейчас очень актуально понятие «формат». Не только стиль, но еще и направленность — политическая, этническая или религиозная. Не так просто создать текст, точно отвечающий требованиям того или иного издания, гораздо легче классифицировать уже созданное. Профессиональные редакторы способны определить не только качество, но и культурный контекст литературного произведения буквально по нескольким абзацам. Просто образованные люди, любящие читать, могут ошибиться в тонкостях, но, скорее всего, возьмутся провести грань между литературой религиозной и художественной. И вот тут сразу начнутся нестыковки. Религиозная — это какая? Только богословская, богослужебная или христианская? В последнем случае Толстой и Достоевский сразу оказываются посередине водораздела, не говоря уж о литературе Средневековья и Возрождения, которую в России до сих пор многие воспринимают в чрезмерно светском ключе.
Это совершенно не удивительно. Долгие 70 лет богоборческого советского режима изгладили из памяти достижения дореволюционной Санкт-Петербургской школы медиевистики, где тщательно изучали Италию времен Франциска и, конечно, его самого. В Советский же Союз вся мировая культура и философия допускались только после тщательного причесывания. Поэтому на «подкорку» советской интеллигенции записался совершенно определенный образ средневеково-ренессансной литературы. Он выражался только в двух ипостасях: народно-героический эпос и антиклерикальный городской фольклор. Соответственно, «Старшая Эдда», «Песнь о Роланде» и творчество вагантов в замечательном переводе Льва Гинзбурга. Но вагантские протестные песни, как бы ярки и талантливы они ни были, не выражали полностью ни глубины, ни полноты картины своей эпохи.
Нет, разумеется, в советское время не запрещали произведений Данте. Но в его творчестве основной упор делали на опять-таки антиклерикализме, выразившемся в неприязненном отношении поэта к некоторым из римских пап. А между тем никакой борьбы с Церковью великий флорентиец не вел. Просто он особенно остро реагировал на корыстолюбие отдельных церковных иерархов, поскольку разделял идеи Франциска. И не просто разделял. Данте был францисканцем — членом третьего из орденов святого Франциска, того самого ордена терциариев, предназначенного для мирян. К этому же ордену принадлежал и другой великий поэт итальянского Ренессанса Франческо Петрарка. Его лицо — лирический сонет. И во многих литературоведческих работах ценностью его творчества называют обращение к человеческим чувствам. Вот он, певец индивидуума, лирический герой, луч света, после долгой готической темноты средневековой христианской мистики и схоластики.
Да, Петрарка действительно был нов, как свежа была и «Vita Nova» Данте. Но подход полностью светского литературоведа здесь тоже неприемлем, ибо он убивает христианскую мистику, низведя таинственное появление шедевров до дарвиновской системы эволюции.
Кстати, у Данте, при всей классической суровости его образа, тоже пробивается францисканская непосредственность. Когда умерла Беатриче, он нанял нарочных и послал их к градоправителям всех италийских республик с вестью о смерти своей возлюбленной, которую подавал в качестве вселенской катастрофы. Каждое письмо начиналось цитатой из плача пророка Иеремии: «Как в одиночестве сидит град, некогда многолюдный, он стал как вдова; некогда великий между народами, князь над областями сделался данником».
А вот совсем другая грань литературы — Франсуа Рабле[120]. Величайший сатирик, мастер слова, которого часто ставят рядом с Шекспиром и Сервантесом. Кроме изящной словесности этот выдающийся деятель Ренессанса занимался философией, правоведением и естественными науками. Его относят к числу пионеров научной анатомии. Преподавая на факультете медицины, он одним из первых в Европе производил вскрытие трупов на лекциях.
Рабле тоже был монахом-францисканцем, и этот факт, несомненно, повлиял на его мировоззрение. Знаменитый русский культуролог и теоретик искусства Михаил Михайлович Бахтин видит корни блестящей раблезианской сатиры в средневековой смеховой культуре, которая всегда особым образом выражалась в действиях Франциска. По словам Бахтина, «Франциск недаром называл себя и своих сторонников «скоморохами Господа» («ioculatores Domini»). Своеобразное мировоззрение Франциска с его «духовной веселостью» («laetitia spiritualis»), с благословением материально-телесного начала, со специфическими францисканскими снижениями и профанациями может быть названо (с некоторой утрировкой) карнавализованным католицизмом».
Вдохновлял образ святого из Ассизи и великих мастеров живописи, начиная от Джотто, Фра Беато Анджелико и Караваджо, заканчивая гораздо более близкими к нам по времени художниками, как, например, Николай Рерих. Проявлял интерес к образу Франциска даже мало ассоциирующийся с церковной тематикой Никас Сафронов.
Повышенная музыкальность Франциска тоже не могла быть оставлена без внимания многочисленными композиторами разных эпох и направлений. До сих пор возникают новые музыкальные версии его биографии и пишутся мелодии на его поэтические тексты. В области академической музыки существуют романтическая фортепианная композиция Ференца Листа «Святой Франциск Ассизский. Проповедь птицам», авангардная опера Оливье Мессиана «Святой Франциск Ассизский», хоровой цикл Франсиса Пуленка на подлинные тексты святого, множество месс и духовных песнопений в честь Франциска. Совсем недавно, в 2012 году, в Большом театре поставили оперу российско-немецкого композитора Сергея Невского «Франциск». Автор популярных на весь мир «Времен года» Антонио Вивальди оперы о святом не создавал, зато сам был францисканцем.
Живопись, литература, музыка… через эти нематериальные врата, а вовсе не через тяжелые двери соборов, выходил Франциск на встречи с людьми последующих поколений. Впрочем, не стоит ограничивать его влияние на мир одним лишь искусством. Многие знаковые персоны эпохи Возрождения, прославившиеся в областях, далеких от искусства, на поверку оказываются либо францисканцами, либо сочувствующими их идеям. Например, человек, которого считают европейским изобретателем пороха, Бертольд Шварц[121], принадлежал к францисканскому ордену. Биография монаха Шварца известна не очень хорошо, но это не помешало ему время от времени появляться в литературных произведениях, сильно не совпадающих по времени создания с годами его жизни. Александр Сергеевич Пушкин вывел брата Бертольда в своих «Сценах из рыцарских времен», где францисканец предстает в виде искателя «перпетуум мобиле», брата Бертольда. Дважды упоминается Бертольд Шварц в творчестве швейцарского писателя Фридриха Дюрренматта, в «Поэме конца» Марины Цветаевой и в рассказе Владимира Набокова «Ultima Thule». Даже легендарный персонаж — Остап Бендер из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова в шутку называет именем этого францисканца общежитие советских студентов-химиков.
Следует упомянуть здесь и известного францисканского ученого — «удивительного доктора» Роджера Бэкона. Будучи профессором богословия в Оксфорде, он занимался также естественными науками, в частности, в оптике разработал новые теории об увеличительных стеклах, преломлении лучей и перспективе.
А Христофор Колумб? Есть косвенные сведения о членстве его в ордене терциариев, правда, официальная историческая критика считает эту информацию не больше чем легендой. Но ведь легенда не вырастает на пустом месте. Известно, что великий мореплаватель зачитывался трудами ученых францисканцев, находя в них стимул и вдохновение для своих путешествий. И первую поддержку своих идей он нашел у францисканского гвардиана в Рапиде и последнее прибежище во францисканском монастыре города Вальядолида.
«Если Франциск не является лицом, официально «прославленным» Русской православной церковью, то он вне всякого сомнения — один из неофициальных небесных заступников русской литературы» — эти слова Сергея Аверинцева хорошо выражают восприятие нашего героя на российской почве.
