Отныне каждый мирянин, будь то мужчина или женщина, обязывался избрать себе духовника и исповедовать перед ним свои грехи не реже раза в год. С такой же частотой (не реже) предписывалось приобщение к таинствам. Регламентировались и другие аспекты жизни населения, вплоть до выбора одежды. Евреям и сарацинам было велено одеваться особо, чтобы отличаться от христиан. В то же время именно Иннокентий III разрешил евреям занимать общественную должность, правда, с одним условием: если при этом они не начальствуют над христианами.
Епископам папа поручил следить за нравственным состоянием клира (канон VII). Поведение духовных лиц расписывалось со всеми подробностями (каноны XIV и XIX) — им запретили носить одежду пестрого цвета, от них требовалось отречься от всяких удовольствий, в обязанностях богослужения они должны быть особенно искусны (канон LIX).
При кафедральных церквях для проповеди отныне приглашались особые ученые магистры, которые параллельно обучали клириков богословским наукам, а при епархиальных церквях — доктора богословия, которые учили самих священников «Писанию и душевному спасению» (канон XI). При этом власть самих епископов несколько ограничивалась. Они уже не могли отлучать людей от церкви с такой же легкостью, как раньше. Отныне отлучение могло состояться лишь в самых крайних случаях, и то владыка должен был действовать с особой осмотрительностью. Духовенству сохранили право вмешиваться в судебные процессы, однако без права произнесения смертных приговоров. Была проведена некая символическая черта между священством и насилием над телом человека. Церковным служителям запретили присутствовать при казнях и делать любые хирургические операции. Даже одного вида человеческой крови они были обязаны избегать.
Если Франциск действительно присутствовал на соборе, он мог бы порадоваться еще одному пункту, который папа фактически позаимствовал из францисканского устава. Отныне монахам запретили брать в руки деньги без разрешения аббата (канон VI). Очень жестко Иннокентий III прошелся по симонии[78], засилье которой наблюдалось повсеместно, особенно в женских монастырях. Существовали даже устойчивые цены за посвящение или за получение определенного места служения. Собор строго запрещал эту практику, равно как и торговлю монахов священными предметами, особенно мощами.
Все эти нововведения вполне согласовывались с политикой Святого престола на Юге Франции. С одной стороны, беспощадное истребление ереси. С другой — повышение морального уровня верного духовенства. Чтобы уж никому не пришли на ум слова про соринку и бревно в глазу…
Так и представляется Франциск, скромно сидящий где-то с краю и внимательно слушающий слова папы. Наш герой радуется — ведь Бог услышал его молитвы, Церковь очищается, происходят перемены, созвучные его сердцу. Вспомнит или нет папа про «беднячка» из Ассизи? Даже если не вспомнит — все равно из общего тона собора видно желание понтифика хоть немного приблизить священнослужителей к евангельским идеалам. А значит, орден Братьев меньших уже фактически признан.
И вдруг гром среди ясного неба: канон XIII. Согласно ему создание новых монашеских орденов категорически запрещалось. «Никто впредь не может основывать особого ордена, а всякий новый монастырь должен подчиняться одному из прежних уставов». При этом братство францисканцев не упоминается вовсе.
Ни один исследователь не может объяснить этого факта. Означал ли он недовольство деятельностью Франциска? Или папа Иннокентий считал, что уже утвердил орден устным благословением, данным шесть лет назад?
Думается, все было сложнее. Представим, с чем, собственно приходил Франциск к папе в 1209 году? Существовал ли орден как таковой? Вернее, можно ли было назвать группу отчаянных проповедников орденом? Очень сомнительно. Они представляли собой довольно местечковое образование, с чего бы папа стал издавать для них целую буллу? Возможно, что и устав, принесенный Франциском, выглядел в то время еще очень сыро. Нет точного подтверждения, что «Правило, не утвержденное буллой» — это тот самый текст, возможно, с годами он дорабатывался.
Итак, папа Иннокентий проникся симпатией к Франциску и поддержал его, но только как лидера небольшой религиозной общины, которая не претендует ни на какую деятельность за пределами своей епархии. Когда же францисканские идеи бедности и любви к природе начали захватывать все большее количество людей, понтифик, уже изрядно утомленный Альбигойскими войнами, решил проявить осторожность. К тому же, как уже говорилось, Иннокентий III был эстетом. Абстрактно разделяя идеи апостольства, он никогда бы не смог примерить на себя образ жизни Франциска и его братьев. Можно предположить, что при всем уважении он вполне мог чувствовать некоторую брезгливость по отношению к «Братьям меньшим» — как называли себя эти новоявленные проповедники.
Диалога между ними так и не случилось. Искал ли Франциск новых встреч? Скорее всего, да. По свидетельству английского францисканского историка Эклестона, Франциску повезло еще раз повидаться с папой. Только это последнее свидание уже никак не могло повлиять на судьбу ордена францисканцев. Величие Иннокентия совершенно неожиданно разбилось, столкнувшись с неумолимой судьбой.
Сразу после Латеранского собора папа с удвоенной энергией принялся бороться за чистоту веры. Он запланировал новый Крестовый поход. Важным ресурсом для него должны были быть богатые, влиятельные на море города Генуя и Пиза. Дело осложнялось их давней враждой. Понтифик решил лично заняться примирением, для чего отправился на север Италии. Иннокентий планировал простить пизанцев, отлученных его предшественником Целестином III, а с генуэзцами заключить пакт о военной помощи.
По пути понтифик остановился в Перудже. Конечно же, легкому на подъем Франциску ничего не стоило пройти 20 километров из Ассизи. Но пока он шел, папу сразила непонятная хворь, от которой тот скоропостижно скончался. Иногда говорят: у Бога Божественное чувство юмора. Как часто мы говорим: «Я? Да никогда!» — и тут же оказываемся как раз в той ситуации, о которой привыкли думать свысока. Очевидец похорон Иннокентия, французский крестоносец Иаков (Жак) де Витри[79], оказавшийся в Перудже накануне папских похорон, был потрясен неуважением, которому подверглось тело понтифика. Сохранилось письмо этого француза: «В течение ночи воры сняли с папы его драгоценное облачение и оставили труп почти обнаженным и смрадным посреди церкви. И я туда ходил и видел собственными глазами, как мимолетна, суетна и обманчива слава сего мира»[80].
Неизвестно, видел ли эту картину Франциск и какие мог испытать чувства при столь поучительном созерцании. Но история заметила и заботливо сохранила факт взаимодействия двух антиподов — «самого великого» и «самого малого» из слуг Церкви.
Иннокентия III похоронили, а орден францисканцев остался полулегальным. Как реагировал на такую ситуацию Франциск? Скорее всего, его нервировало и печалило это. Сколько сил он потратил на поездки в Рим, сколько надежд испытал в ожидании Четвертого Латеранского собора! Как спешил, должно быть, в Перуджу, чтобы потолковать с папой в спокойной обстановке, вне римской суеты. Ничего не вышло. Все его дело жизни вновь оказалось подвешенным между небом и землей, как будто и не было тех бессонных ночей в молитвах перед первой встречей с понтификом. Агиографы не описывают его разговора с братией после «поражения» на соборе. Как они восприняли отказ? Стал ли кто-нибудь сомневаться в правоте Франциска?
Было бы странно искать в работах агиографов описание чувств нашего героя, тем более его огорчения от отсутствия официального признания. Ведь все авторы житий обязательно строго согласовывали свои тексты и даже намек на противостояние будущего святого и Церкви был бы недопустим. Да и сам Франциск в «Наставлениях» братьям запрещает желать чинов и почестей. Но здесь речь идет совсем о другом. Церковь — не просто административная или социальная структура, она несет в себе мистический смысл. Ее называют «матерью». Франциск, сознательно лишивший себя домашнего тепла и материнской нежности, ищет одобрение мистической матери — она же игнорирует его. Наверное, именно с отсутствия поддержки на соборе в душе его появляется чувство бессилия и горечи, которое дальше будет только усугубляться. Он не получил понимания у родителей, даже у матери, которая, возможно, направила его на будущий путь святости, но в самый ответственный момент не смогла противостоять отцу, а может, и сама не смогла принять слишком радикальное воплощение ее поэтических мечтаний. Разрыв крайне болезнен, ведь Франциск отличается добротой и нежным сердцем, и детско-родительская травма, конечно же, осталась неисцеленной до конца дней. Не случайно одно из искушений нашего героя — это возможность иметь семью и детей. Не власть, не богатство, не разврат, но дети, рожденные в браке, которые уж никак не могут проходить по категории греха. Не однажды в житиях можно встретить горький ответ Франциска на восхищение его святостью: какой я святой, у меня еще могут быть дети.
