Это было стыдно. Очень стыдно. Лент почувствовал себя самым неблагодарным Лаврентием Петровичем на свете: – Любочка, дорогая, что же вы ни словом-то не обмолвились?

– Так как же, Лаврентий Петрович… Мы же ведомственные… Меня бы в психушку… А у вас лицензия… – Любочка плакала, а Лент медленно осознавал, как глубоко ошибался со своей политикой недоговоров. Двадцать лет эта женщина вела его отчётность и не знала, за услуги какого рода выставляла клиентам счета. Она приходила на работу первой, уходила последней, никогда не говорила о родных и о семье, а он только радовался – идиот – где ещё найдёшь такого идеального сотрудника?

– Посмотрите на меня, милая Любочка. Я – ведьмак. Всю жизнь ловлю нечисть. Мне сто лет. Скажите «Угу»!

– Угу…

– Алевтина – тоже ведьма, мастер рунописи. О возрасте дам не говорят, но для неё вы ещё больший ребёнок, чем для меня. Угу?

– Угу…

– Я подвёл вас, но обещаю исправиться. С этого момента между нами нет тайн.

Последнее «угу» Любочка сказала самостоятельно. Он держал её руки в своих и видел, как неудобно ей хлюпалось носом, но отпустить не мог. Он был виноват перед ней больше, чем она могла себе представить. Эх! Одно хорошо, потрясений, пожалуй, сегодня больше не будет, да и объяснения вряд ли потребуются. Кроме технических, о том, что полтергейстом придётся заняться не ему, а Савиле, потому что он, ныне сине-зелёный, совершенно не знает своих возможностей и рискует только навредить.

– Алевтина, ты ведь приготовила гостевую комнату для Мины? Замечательно. Любочка остаётся у нас.

Такой мягкий в Париже и Лондоне, московский октябрь был сер и промозгл.

Лент подал Савиле куртку и подумал о лёгком пальто-разлетайке – Мине должно быть холодно в нём в Москве. В Москве ли она, он сказать не мог. Хотя и не обманывал ни себя, ни Савилу, когда говорил о том, что чувствовал её, как Анну. Пока была жива, Анна была с ним всегда. Это чувство позволяло ему, даже будучи далеко, всегда просыпаться с ощущением её присутствия. Где бы ни был, он просто знал, что она есть. Так было до июля шестьдесят девятого.

Она ушла седьмого числа, а восьмого он проснулся с пустотой, с которой и просыпался с тех пор каждое утро до госпиталя в Нёйи-сюр-Сен. Он попытался вспомнить, было ли у Анны пальто-разлетайка, как у Мины? Или дутая куртка, как у Савилы? И не вспомнил. Алевтина как-то быстро убрала из квартиры все напоминания, «чтобы не бередить душу». Он помнил только жёлтое платье в цветочек. И жёсткий гипсовый воротник…

– Задержись, Савила.

Вопрос во взгляде прорицательницы его не удивил – казалось, они переговорили сегодня обо всём возможном. Есть цель, есть чётко очерченный план её достижения и график занятий. Чего ещё хочет от неё этот парнишка?

– Я хочу вспомнить тот день, – сказал он.

Савила поняла. Анна ушла неправильно, почти не попрощавшись, и даже то, что она пыталась ему сказать перед самым уходом, он не удосужился выслушать – крушил больницу, упиваясь собственным горем, а её не слушал. Савила не раз подсказывала, явно намекая на себя, что небольшой «сеанс» прорицателя помог бы ему посмотреть на тот день иначе, со стороны. Она сможет услышать то, чего не услышал он. Её дар позволяет читать прошлое намного чётче, чем будущее.

До сегодняшнего дня Лент отказывался, ему не хотелось делиться с Савилой, да и ни с кем другим, своими воспоминаниями об Анне. Но это жёлтое платье было не только в цветочках, оно было ещё и в пятнах грязи, и в крови. И он не помнил больше ничего из её одежды. Сейчас это вдруг показалось ему неправильным.

Алевтина и Любочка были здесь же, в просторном коридоре, провожали Савилу, держа друг дружку под руку. Обе удивились, но ни одна не сказала ни слова. Всё-таки Ленту везло в жизни с женщинами.

Савила думала. На улице давно темно, и отложенных дел у неё, скорее всего, невпроворот, и по дому, и по практике: – Может, не сегодня, Лент? Завтра плановая встреча. Пятьдесят лет прошло. Один день ничего не изменит.

Чистая правда, не изменит, но бывает на душе так… хуже, чем болит.

­– Я не помню ни одного её пальто, Савила, ни одной куртки, только это ужасное платье. Было жарко и душно. Это помню. И вонь помню – горели торфяники. Ещё помню железный календарь с двумя семёрками. Седьмое июля. Седьмое июля шестьдесят девятого.

Савила поняла. Она всегда понимала. Кроме того, она тоже помнила то ужасное платье, когда-то раньше оно даже казалось ей милым. Её взгляд затянуло тиной: – Пропусти…

Пропустить? Все навыки Лента, да и обновлённые руны, работали на защиту от вторжения в подсознание хозяина. Попробуй тут пропусти. Но он сделал над собой усилие и провалился.

Утро вышло скомканным. Анна носилась по квартире и что-то искала. Он спросил. Она ответила. Метрику. Она родилась, как и он, в девятнадцатом. Её отец был офицером, перешедшим под красные знамёна. Мать – из семьи небольшого помещика. Ребёнка, несмотря на турбулентные времена, ждали с нетерпением. Ждали к апрелю и решили так, что лучше бы на это время оказаться поближе к семье. В силу обстоятельств, в России из Ефимовых почти никого не осталось. Изредка давала о себе знать новороссийская ветвь. К ним и отправились. Вернее отправили. Будущую мать. Поскольку будущему отцу было некогда – революция. Правда, как только французское командование объявило поспешную эвакуацию Одессы, последние родственники тоже выехали. Понятно, что оставшись одна во всей этой каше, матушка не знала, куда обращаться за регистрацией – «Помилуйте!», отвечали ей. Кроме того малышка рыдала не переставая, схватив какую-то хворь. Выручала консьержка, как рассказывал позже с её же слов отец, отпаивала травками.

Анна давно и старательно пыталась восстановить историю своего рождения, но так и не смогла. Даже не смогла разобраться когда потеряла мать. В девятнадцатом Одесса переходила от генералов к атаманам, а от них к гетманам, и всё это под вой бандитских пуль. Молодая женщина вышла однажды за покупками и не вернулась.

Хорошо, что консьержка попалась сердобольная, досмотрела малышку до самого прихода бригады Котовского, вместе с которой в «покрасневший» центр Новороссийской области прибыл молодой красавец кавалерист, потребовавший дочь обратно. Записали Анну первым июля. Настоящей даты рождения никто не помнил. Консьержка болтала разное, но её больше интересовало, оставит ли красный командир за нею ту квартиру, которую она так удачно заняла, поэтому больше путала, чем помогала. Между собой порешили на том, что свечи на тортах в честь Анны будут зажигать на перво-апрельский День Шутника.

– Тебе зачем?

­– Новая бухгалтерша требует.

Лент удивился: – Бухгалтерша? Может, у вас, в ведомстве юбилярам полагаются премиальные?

«Хорошо бы!», фыркнув, Анна нырнула в секретер, и Лент засмотрелся – эта новая мода на короткие кримпленовые платья его не радовала, особенно когда вот так, в сочетании с разгоревшимися щеками – время, конечно, шло, но он по-прежнему ревновал.

Утренние сборы того года были хаотичнее прочих, Анну ждали на студии строго к девяти, новое начальство требовало объяснительных за каждую секунду опоздания – вплоть до справки из московского метрополитена! – и это утро грозило перерасти в нечто ужасное – ей предстояло рассердить не только начальника, но и бухгалтерию, если выписка из метрической книги не будет найдена. Но Анна неожиданно прервала поиски и рывком подошла к замершему в уголке Ленту – иногда он предпочитал даже не дышать в её присутствие. Чашка из его руки как-то сама собой переместилась на соседнюю книжную полку, потому что рука понадобилась Анне, вернее обе его руки – она захватила их в свои и обняла себя ими за талию.

– Ленточка, а давай я никуда не пойду.

Лент крякнул.

– Давно говорил, бросай ты это кино! Сплошной стресс. Тебе не без разницы, где числиться?

Она не ответила. Прижалась к его груди и стала слушать сердце.

– Любовь это страшная штука, – вдруг совершенно не в тему сказала она, и он снова замер. Она любила философствовать про чувства, но поскольку его участие – а он предпочитал переходить к делу – приветствовалось ею в такие моменты редко, во избежание сморщенного носа приходилось отмалчиваться. Сейчас она скажет, что любовь – это всегда выбор. Он согласно кивнёт. Потом она скажет, что он заменил ей весь мир. Он попытается её поцеловать, но она отмахнётся и добавит, как стала добавлять с недавних пор, и он уже подумывал начать сердиться на неё за это: «Для меня ты отказался от своего предназначения, Лент. Я никогда этого не забуду».