– Точно тридцать седьмой год какой-то! – Сергей был поражен. – Дядя Моня боится собственной тени. Как он мог быть в какой-то шайке. Да еще и главарем. Абсурд!

– Это для тебя абсурд. А у «широкой советской общественности» кроме «справедливого народного гнева» никаких других чувств не бывает. Такая у нас действительность. Я еще помню сталинские времена. Стоило на кого-то указать пальцем и крикнуть “вот он – враг народа”, как толпы на площадях со злобной пеной у рта орали в экстазе: ”расстрелять, как бешеных собак”. И не надо было никаких доказательств. Никто их не требовал, и никто не предъявлял. Вот и Хрущев – наломал дров со своей кукурузой, довел страну до полуголодного существования, а потом пытался все свалить на вымышленных расхитителей. Да еще придумал термин – «экономическая контрреволюция против советской власти». Расстрельная статья. Поэтому КГБ этим и занимается. А с хрущевским антисемитизмом виноватыми всегда оказывались евреи.

– Но его это не спасло. Хрущева все равно сняли!

– А дело его живет. Государственную машину не так легко развернуть. Тем более что никто всерьез и не собирался ничего менять, – продолжил отец. – Была всего лишь подковерная борьба за власть. Хотели его сковырнуть – вот и нашли предлог.

– Так что, дядю Моню могут расстрелять?

– Уже нет. На его еврейское счастье ему повезло. Он умер в тюрьме.

– Печально.

– У него было больное сердце, – добавила мать. – Вот оно и не выдержало.

– А мы тут причем? Что они у нас ищут? – недоумевал Сергей.

– Несуществующие сокровища умершего дяди Мони. Что тут непонятного? – пожала плечами мать. – Он-то уже ничего не может рассказать. Вот и ищут по всем друзьям и родственникам.

– Откуда вам все это стало известно? – удивился Сергей.

– То, что дядю Моню арестовали и он умер в тюрьме, отцу написала его сестра. А когда эти бравые ребята вломились к нам и потребовали выдать спрятанные ценности, все окончательно стало ясно.

– Вот куда идут казенные деньги. На поиски сокровищ, – зло пробурчал отец. – Лучше бы на эти деньги больницы строили. Или дороги ремонтировали. Государство бездарно растрачивает миллионы, но сажает за решетку каждого, кто недодал ему пять копеек.

– Что ты так нервничаешь? Ты думаешь, это тебе поможет? – пыталась успокоить его мать.

– Знаешь, летом сорок второго, под Ростовом, когда прорвались немецкие танки и меня со взводом ПТР оставили прикрывать отход наших, я так не нервничал, как теперь. А ведь там нас посылали на верную смерть.

– Страшно было? – спросил Сергей.

–Если человек провел на передовой хотя бы полгода и после этого уверяет, будто никогда не испытывал страха, и он не знает, как от испуга стучит сердце, – значит, он либо ненормальный, либо попросту врёт.

– Ты мне никогда не рассказывал. И что же произошло? – поинтересовался Сергей.

– Мы их задержали почти на сутки. Подбили шесть танков, и немцы отошли. Но и у нас из восемнадцати осталось только четверо, – отец махнул рукой. – Да кому это сейчас интересно? А ты еще хочешь поступать в юридический институт. Ты что, не видишь, что творится в стране?

– Вот поэтому я и хочу в юридический. Тираны и диктаторы приходят и уходят. А народ остается. В стране, рано или поздно, должна поменяться ситуация.

–Ты юный идеалист. А юность – это непрерывное опьянение идеалами. Лихорадка разума, – не выдержал отец. – Начитался своих книжек, где в конце всегда побеждает справедливость. В жизни такого, практически, никогда не бывает.

– И все же надо пытаться. Под лежачий камень вода не течет, – настаивал Сергей. – Вот ты скажи, – он перешел на другую тему, – ты всю войну был на передовой. И это при тиране Сталине. Вот за кого ты воевал? За Сталина?

– Это в кино воевали за Сталина. Я воевал за землю, где родился и где живет моя семья. За то, чтобы ты мог жить спокойно и задавать мне свои дурацкие вопросы, – разозлился отец.

– Извини. Я не хотел тебя обидеть. Но, вот видишь – ты и миллионы других проделали свою маленькую муравьиную работу, и когда это все сложилось – вы победили. Вот если мне удастся поступить и закончить юридический, то и я смогу хоть что-то маленькое сделать, чтобы жизнь стала лучше. А если миллионы, таких же как я, тоже будут стараться что-то поменять в лучшую сторону, то и страна изменится и станет другой.

– Ты будешь Дон-Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами, – усмехнулся отец.

– Ты только начинаешь жить. И кроме школы и стадиона ничего не знаешь. И ничего в жизни не понимаешь. Но время меняет все. Особенно мысли. А я уже многое повидал. И многое понимаю. Да вот жаль, с опозданием. Но я знаю – ты в юридический не поступишь. Не те сейчас времена.

– Вы бы заканчивали свои споры о том, как наводить порядок в стране. Лучше начните с малого – наведите порядок в квартире, – предложила мать.

Она уже давно занялась раскладыванием вещей по своим местам.

– А как рулить в стране, разберутся без вас. И даже не спросят.

Сергей с отцом принялись за уборку. Вернули шкаф и диван на прежние места, привинтили ножки к кровати. Сергей стал расставлять в книжный шкаф книги, разбросанные на полу. При этом он пытался отстаивать свою точку зрения.

– Вот это и плохо, – не соглашался он с матерью. – В нормальной стране власти обязаны спрашивать народ.

– Так это – в нормальной стране. Ты видел, чтоб у нас власть спрашивала народ? – горькая усмешка скользнула по лицу отца.

– А ты что, народ? – иронично спросила мать у Сергея. – Евреи всегда были гражданами второго сорта. Мы чужие в этой стране. Для того, чтобы тебя принимали за равного, нужно быть хотя бы на голову выше остальных. А ты, пока что, и голосовать не имеешь права.

– Мне уже совсем скоро будет восемнадцать. И на следующих выборах буду голосовать. И я тоже часть народа.

– И за кого ты, «часть народа», будешь голосовать? За единственного кандидата? – допытывалась мать.

– Это у них называется «выборы». Вот я, допустим, когда иду в гости, выбираю, какое платье мне надеть – зеленое или голубое. Если бы у меня было только одно платье, то и выбирать было бы нечего. Надела то, что есть и пошла. А на ваших выборах там, наверху, договариваются друг с другом в узком кругу и назначают сверху своего человека. Народ вообще не спрашивают. Ну и между кем и кем я должна выбирать, если кандидат всего один? Кому отдавать свой голос? А если у народа нет голоса – это заметно даже при пении гимна.

– Ну вот, сама видишь, сколько перемен должно произойти, чтоб жизнь стала нормальной, – не сдавался Сергей.

Закончив наводить порядок с книгами, он открыл свою спортивную сумку. И вдруг рассмеялся.

– Что случилось? – спросила мать.

– Я только сейчас вспомнил про сумку. И эти рыцари плаща и кинжала тоже про нее забыли и не проверили, что внутри. Вот тебе и профессионалы. А если бы она была набита деньгами и бриллиантами.

– Дай Бог! – произнесла мать на идиш и рассмеялась.

– Кстати, можете взглянуть, – Сергей вынул из сумки золотую медаль чемпиона и диплом.

– Поздравляю! – мать взяла медаль в руки. – Хорошо, что ее делают не из золота. А то бы тоже забрали.

– Это вряд ли, – ответил Сергей. – Вот документ на нее. – Он протянул ей диплом за первое место.

– На мои часики тоже был документ, – не выдержала мать. – Но это не помешало, как они выражаются, «изъять» их. Теперь все ценное, что у нас осталось – это память.

– Слушай, твою медаль надо обмыть, чтоб не заржавела, – шутливо предложил отец.

– Ты же знаешь – у меня режим. Но вам я кое-что привез из Крыма, – Сергей вытащил из сумки бутылку вина, завернутую в газету.

Отец развернул сверток.

– О, «Красный камень». Отличное вино. Как ты его достал?

– Достал? Купил в Ялте, в магазине.

– И что, так свободно продается? – удивился отец.

– Не совсем свободно, – рассмеялся Сергей. – Валера понравился продавщице. И она ему вынесла из подсобки. Вот. Даже в газету завернула, чтоб никто не видел.