– Почему?

– Не надо, и все.

– Надо, – сказал я. – Пожалуйста.

Я наклонился в темноте, чтобы ее поцеловать, и тут меня словно обожгло. Она влепила мне увесистую пощечину. По носу и по глазам, от чего у меня навернулись слезы.

– Ох, простите.

Кажется, я получил небольшое преимущество.

– Все правильно.

– Мне ужасно неприятно, – сказала она. – Я взвилась от мысли, что это из серии «у медсестры свободный вечер». Я не хотела вас больно ударить. Вам больно? – Она глядела на меня в темноте. Я был зол, но при этом уверен в себе – будущее просчитывалось, как шахматные ходы.

– Вы поступили правильно, – ответил я. – Никаких обид.

– Бедняжка.

– Я веду довольно нелепый образ жизни, практически не говорю на английском, а тут вы, такая красивая. – Я не сводил с нее глаз.

– Не говорите глупости. Я перед вами извинилась. По-моему, мы поладим.

– Да, – сказал я. – И мы убежали от войны.

Она засмеялась. Я первый раз услышал, как она смеется. Ее лицо было прямо передо мной.

– Вы милый, – сказала она.

– Вот уж нет.

– Да. Вы прелесть. Я вас поцелую, если не возражаете.

Я заглянул в ее глаза, приобнял, как прежде, и поцеловал. Я привлек девушку к себе и впился в ее губы, пытаясь их разжать, но безуспешно. Я был все еще зол, и вдруг она задрожала в моих объятьях. Я так прижал ее к себе, что чувствовал биение ее сердца, и тут она разжала губы, прижалась затылком к моей руке и заплакала у меня на плече.

– Ах, дорогой, – сказала она. – Ты ведь будешь паинькой, правда?

Черт знает что, подумал я, гладя ее по волосам и похлопывая по плечу. Она продолжала плакать.

– Будешь, да? – Она подняла глаза. – Нас ждут необычные времена.

Через какое-то время я проводил ее до дверей, и она ушла, а я отправился домой. Я поднялся наверх. Ринальди лежал на своей кровати. Он посмотрел на меня.

– Понемногу охмуряешь мисс Баркли?

– Мы друзья.

– У тебя вид кобелька в период гона.

Я не понял, о чем он.

– В период чего?

Он объяснил.

– Это у тебя, – огрызнулся я, – вид кобелька, готового…

– Хорош, – перебил он меня. – Этак мы можем разругаться. – И сопроводил свои слова смехом.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, щенок.

Я подушкой смахнул на пол его свечу и в темноте залез в постель. Ринальди свечу поднял, снова зажег и возобновил чтение.

Два дня я объезжал посты. Когда вернулся, время было уже позднее, и с мисс Баркли я увиделся лишь на следующий вечер. В саду я ее не застал, и пришлось дожидаться в офисе, пока она спустится. В комнате, используемой под офис, на крашеных деревянных колоннах вдоль стен стояли мраморные бюсты. Бюсты украшали и прихожую. Мрамор делал их все на одно лицо. Скульптура всегда казалась мне скучным делом. Бронза еще туда-сюда, но мрамор напоминает мне о кладбище. Хотя одно кладбище мне понравилось – в Пизе. Ну, а если вы желаете увидеть удручающие мраморные бюсты, идите на генуэзское кладбище. Эта вилла когда-то принадлежала очень богатому немцу, и такая коллекция бюстов должна была ему обойтись в изрядную сумму. Интересно, кто их изготовил и сколько за них выручили. Я пытался понять, это члены семьи или кто-то еще, но на них на всех лежала печать классицизма, и невозможно было сказать ничего определенного.

Я сел на стул, держа пилотку в руках. Вообще-то мы даже в Гориции должны были носить стальную каску, но она была слишком неудобной и выглядела чертовски театрально в городе, из которого не эвакуировалось гражданское население. Каску я надевал, когда объезжал посты, и еще брал с собой английский противогаз. Мы как раз начали их получать. Это были настоящие респираторы. Нас также обязали носить пистолет, даже врачей и офицеров санитарных частей. Я ощущал его прижатым к спинке стула. Если ты не носил его на видном месте, тебе грозил арест. Ринальди набил кобуру туалетной бумагой. Я носил оружие и чувствовал себя настоящим солдатом, пока не поупражнялся в стрельбе. Это была «Астра» калибра 7,65 с коротким стволом и такой отдачей, что попасть в цель было нереально. Я пробовал подводить прицел под мишень и хоть как-то контролировать скачущий дурацкий ствол, но все, чего я добился, это попадать в метре от мишени, стреляя с двадцати шагов, и тогда, поняв всю бессмысленность ношения оружия, я про него забыл, оно просто болталось у меня на пояснице, и я не испытывал ничего, кроме смутного стыда, при встрече с теми, кто говорил на моем родном языке. Я сидел на стуле под неодобрительными взглядами какого-то дежурного за столом и рассматривал то мраморный пол, то колонны с мраморными бюстами, то фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были неплохие. Любая фреска хороша, когда она начинает отслаиваться и осыпаться.

Я увидел идущую по коридору Кэтрин Баркли и поднялся. Она не показалась мне высокой, зато ужасно миловидной.

– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.

– Как поживаете? – спросил я.

Дежурный за столом обратился в слух.

– Сядем здесь или выйдем в сад?

– Давайте выйдем. Там прохладнее.

Я последовал за ней в сад под пристальным взглядом дежурного. Когда мы оказались на гравийной дорожке, она спросила:

– Где ты пропадал?

– Объезжал посты.

– Ты не мог меня известить?

– Нет, – сказал я. – В этом не было смысла. Я полагал, что сразу вернусь.

– Милый, все-таки надо было меня известить.

Мы свернули под деревья. Я взял ее за руки, остановил и поцеловал.

– Мы можем куда-нибудь уйти?

– Нет, – ответила она. – Нам остается только прогуливаться. Тебя так долго не было.

– Всего третий день. Я же вернулся.

Она посмотрела на меня.

– Ты любишь меня, правда?

– Да.

– Ты ведь говорил, что меня любишь?

– Да, – солгал я. – Я люблю тебя. – На самом деле я ей этого не говорил.

– Я для тебя Кэтрин?

– Кэтрин.

Мы немного прошли и остановились под деревом.

– Скажи: «Я вернулся вечером к Кэтрин».

– Я вернулся вечером к Кэтрин.

– Ах, милый, ты правда вернулся?

– Да.

– Я тебя очень люблю, и мне было так тяжело. Ты не уедешь?

– Нет. Я всегда буду возвращаться.

– Я тебя очень люблю. Пожалуйста, снова положи туда руку.

– Я ее не убирал.

Я запрокинул ей голову, чтобы видеть лицо, когда буду ее целовать. Глаза закрыты. Я поцеловал ее в закрытые глаза и подумал, что она, пожалуй, немного того. Пусть даже так. Мне было все равно, во что я влезаю. Все лучше, чем ходить каждый вечер в бордель, где девочки в перерывах между уходами наверх с другими офицерами забираются к тебе на колени и разворачивают головной убор задом наперед в знак особого расположения. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и в мыслях такого нет. Это была игра, вроде бриджа, только здесь вместо карт выкладываешь слова. Как в бридже, нужно изображать, что играешь на деньги, и делать ставки. Правда, никто не объяснил, какие здесь ставки. Но мне было все равно.

– Хорошо бы куда-нибудь пойти, – предложил я, испытывая затруднение сродни тому, когда надо стоя долго заниматься любовью.

– Некуда идти, – отозвалась она, вернувшись из какого-то другого мира.

– Можем ненадолго присесть.

Мы сели на каменную скамью. Я держал Кэтрин Баркли за руку, обнять себя она не позволяла.

– Сильно устал?

– Нет.

Она опустила взгляд на траву.

– Некрасивая у нас игра, не правда ли?

– Игра?

– Дурачка из себя изображаешь?

– И не пытаюсь.

– Ты славный парень, – сказала она. – И играешь настолько хорошо, насколько это возможно. Но игра некрасивая.

– Ты всегда читаешь чужие мысли?

– Не всегда. Но твои – да. Зачем притворяться, что ты меня любишь? На сегодня хватит. Может, еще о чем-то хочешь поговорить?

– Но я правда тебя люблю.

– Давай не будем лгать без необходимости. Пожалуйста. Мне показали маленький спектакль, и я его досмотрела. Как видишь, не разозлилась, не вышла из себя. Так, разве что чуть-чуть.