– Это кюммель, – сказал я. – Самый лучший кюммель, вот в таких медвежьих бутылочках, поступает из России.

– Это все бывший коньяк? – приступила к допросу мисс Ван Кампен.

– Всех бутылок мне отсюда не видно, но скорее всего да.

– И давно это продолжается?

– Я сам их покупал и приносил сюда, – объяснил я. – Ко мне часто заходили итальянские офицеры, и я держал для них коньяк.

– Но сами вы не пили? – риторически спросила она.

– Сам я тоже пил.

– Коньяк. Одиннадцать пустых бутылок и еще эта «медвежья».

– Кюммель.

– Я велю их унести. Больше у вас нет пустых бутылок?

– На данный момент нет.

– А я еще вас жалела, когда вы заболели желтухой. Вы недостойны жалости.

– Благодарю.

– Наверное, вас трудно винить в том, что вы не желаете возвращаться на фронт. Но, я думаю, вы могли бы найти более тонкий ход, чем провоцирование желтухи с помощью алкоголизма.

– С помощью чего?

– Алкоголизма. Вы не ослышались.

Я промолчал.

– Боюсь, что, если вы ничего лучше не придумаете, вам придется после поправки отправиться на фронт. Я не считаю, что самозаражение желтухой дает вам право на отпуск для поправки здоровья.

– Вы не считаете?

– Не считаю.

– Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван Кампен?

– Нет, но я наблюдала много случаев.

– Вы видели, какое удовольствие от этого получали пациенты?

– Все-таки это лучше, чем фронт.

– Мисс Ван Кампен, вы когда-нибудь видели мужчину, который, чтобы вывести себя из строя, разбил бы себе мошонку?

Этот вопрос она проигнорировала. Перед ней стоял выбор: проигнорировать вопрос или уйти. Уйти мисс Ван Кампен пока не была готова – слишком долго она носила свою нелюбовь ко мне и теперь намеревалась сорвать куш.

– Я знала много мужчин, наносивших себе увечья, чтобы только не попасть на фронт.

– Вопрос был не об этом. Мне тоже приходилось видеть самовредительство. Я вас спросил, видели ли вы мужчину, который, чтобы вывести себя из строя, разбил бы себе мошонку. Ведь по ощущениям это ближе всего к желтухе, и, думается, немногие женщины его испытали. Вот почему, мисс Ван Кампен, я вас спросил, болели ли вы желтухой. Потому что если вы…

Но она уже покинула комнату. Вскоре ко мне пришла мисс Гейдж.

– Что вы такое сказали Ван Кампен? Она в ярости.

– Мы сравнивали наши ощущения. Я собирался ей заметить, что если она не рожала…

– Вот дурачок, – оборвала она меня. – Ей нужен ваш скальп.

– Он у нее в руках, – возразил я. – Она лишила меня отпуска, а теперь еще может подвести под военный трибунал. Ей хватит мстительности.

– Вы ей никогда не нравились, – сказала Гейдж. – Из-за чего сыр-бор?

– Она утверждает, что я напился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.

– Пф-ф. Я присягну, что вы в рот не берете. И все остальные присягнут.

– Она нашла пустые бутылки.

– Я вам сто раз говорила, чтобы вы их выбрасывали. Где они сейчас?

– В шкафу.

– У вас чемодан есть?

– Нет. Сложите их в рюкзак.

Мисс Гейдж так и сделала.

– Я передам привратнику, – сказала она и направилась к выходу.

– Минуточку. – В дверях стояла мисс Ван Кампен. – Я забираю эти бутылки. – Рядом с ней стоял привратник. – Отнесите, пожалуйста, – обратилась она к нему. – Я их покажу доктору, вместе с моей докладной.

Она отбыла и следом за ней привратник с рюкзаком. Он хорошо знал, что там внутри.

Ничего особенного не случилось, если не считать того, что я остался без отпуска.

В тот вечер, когда я должен был возвращаться на фронт, я послал привратника занять мне место на поезд из Турина. Там он формировался, в Милан прибывал около десяти тридцати, а отправляться должен был только в полночь. Чтобы заполучить сидячее место, надо было проникнуть в поезд сразу по прибытии. Привратник взял с собой приятеля, пулеметчика, находящегося в отпуске, в прошлом работника портняжной мастерской, полагая, что вдвоем они уж как-нибудь застолбят одно местечко. Я дал им денег на перронные билеты, и они взяли мой багаж – большой рюкзак и два вещевых мешка.

Около пяти часов я попрощался со всеми в госпитале. Мой багаж был у привратника в сторожке, и мы договорились, что я приеду на вокзал незадолго до полуночи. Его жена расплакалась. Она называла меня «синьорино», вытирала слезы, пожимала мне руку и снова плакала. Я похлопал ее по спине, и она снова разрыдалась. Она штопала мои вещи. Это была веселая, маленького росточка, коренастая седая женщина. Но когда она плакала, от веселья на лице ничего не оставалось. Я зашел в винную лавку на углу и стал у окна. Было уже темно, холодно и туманно. Я заплатил за кофе и граппу и посматривал на прохожих в свете витрины. Увидев Кэтрин, я постучал в стекло. Она увидела меня, улыбнулась, и я вышел к ней. Она была в синем плаще с капюшоном и мягкой фетровой шляпке. Мы пошли по тротуару мимо винных лавок, пересекли рыночную площадь и через арку вышли на соборную площадь. Здесь проходила трамвайная линия, а за ней находился кафедральный собор. В тумане он казался белым и вымокшим. Мы пересекли трамвайные пути. Слева магазины с освещенными витринами и вход на галерею. Площадь утопала в тумане, и собор вблизи оказался огромным и действительно мокрым.

– Хочешь зайти?

– Нет, – ответила Кэтрин, и мы пошли дальше.

Мы прошли мимо солдата и его девушки, стоявших в тени контрфорса. Они прижались к камню, и солдат укрыл ее своим плащом.

– Они как мы, – сказал я.

– Таких, как мы, нет, – откликнулась Кэтрин не слишком радостно.

– Если бы им было куда пойти…

– Не факт, что это пошло бы им на пользу.

– Не знаю. Каждый должен иметь куда пойти.

– У них есть собор, – сказала Кэтрин.

Мы его уже миновали и, пересекая площадь, оглянулись назад. Собор красиво смотрелся в тумане. Мы остановились перед витриной кожгалантереи. Сапоги для верховой езды, рюкзак, лыжные ботинки. Каждый предмет подан как экспонат: в центре рюкзак, с одной стороны сапоги, с другой – лыжные ботинки. Кожа темная, блестящая, как потертое седло. Свет играет на тускло сверкающей кожаной поверхности.

– Как-нибудь покатаемся на лыжах.

– Через два месяца в Мюррене откроется лыжный сезон, – сказала Кэтрин.

– Давай поедем.

– Хорошо. – Мы прошли мимо других витрин, а затем свернули в узкую боковую улочку. – Я никогда здесь не бывала.

– Я этой дорогой возвращаюсь в госпиталь, – сказал я.

Мы шли по правой стороне, а навстречу, сквозь туман, двигались люди. Все витрины были освещены. Наше внимание привлекли груды сыров. Перед оружейным магазином я остановился.

– Давай зайдем на минутку. Я должен купить оружие.

– Какое оружие?

– Пистолет.

Мы вошли, я расстегнул ремень с пустой кобурой и положил на прилавок, за которым стояли две женщины. Они принесли несколько пистолетов.

– Он должен сюда войти, – сказал я, открывая кобуру. Это была серая кожаная кобура, которую я купил в магазине подержанных товаров, чтобы носить ее в городе.

– У них есть хорошие пистолеты? – усомнилась Кэтрин.

– Они все примерно одинаковые. Могу я проверить вот этот? – спросил я у женщины.

– У нас сейчас нет тира, – сказала она. – Но он очень хороший. Берите – не прогадаете.

Я сделал холостой выстрел, потом оттянул затвор. Хотя пружина была упругая, работала она гладко. Я прицелился и сделал еще один холостой выстрел.

– Опробован в деле, – сказала женщина. – Принадлежал офицеру, отличному стрелку.

– Он купил его у вас?

– Да.

– А как он снова к вам попал?

– Через его ординарца.

– Может, и мой вернется так же, – сказал я. – Почем товар?

– Пятьдесят лир. Дешевле не бывает.

– Хорошо. И еще две запасные обоймы и коробку с патронами.

Она вытащила все из-под прилавка.

– А сабля вам не нужна? – спросила она. – У меня есть очень дешевые сабли.