– На кого вы поставили, Мейерс? – поинтересовался Кроуэлл. Тот достал программку и ткнул карандашом в пятый номер.

– Вы не будете возражать, если мы тоже на него поставим?

– Валяйте, валяйте. Только не говорите моей жене, что я вам дал наводку.

– Выпить не хотите? – спросил я.

– Спасибо, я не пью.

Мы отдали сто лир на победу пятого номера и еще сто за то, чтобы сделать ставку, после чего пропустили по второму стаканчику виски с содовой. Я вошел во вкус, и мы сошлись еще с двумя итальянцами, которые с нами выпили, а потом пошли к девушкам. Эти итальянцы в плане любезности не уступали предыдущим. Через какое-то время всем было уже не до скачек. Я отдал билеты Кэтрин.

– Какая лошадь?

– Не знаю. Это по наводке Мейерса.

– Ты даже не знаешь, как ее зовут?

– Нет. Поищи в программке. Кажется, пятый номер.

– Ты такой простодушный, – сказала она.

Пятый номер победил, однако денег не принес. Мейерс был вне себя.

– Ты должен поставить двести, чтобы заработать двадцать, – возмущался он. – С десяти зарабатываешь двенадцать. Оно того стоит? Моя жена проиграла двадцать лир.

– Я пойду с тобой, – сказала Кэтрин.

Все итальянцы поднялись со своих мест. Мы спустились вниз и подошли к загону.

– Тебе здесь нравится? – спросила Кэтрин.

– Пожалуй.

– Может, и неплохо, – согласилась она. – Но, милый, я не выношу, когда много людей.

– Не так уж и много.

– Да, но эти Мейерсы и этот банкир с женой и детьми…

– Он обналичивает мои векселя на предъявителя, – сказал я.

– Не он, так кто-то другой. Эти четверо парней – какой-то кошмар.

– Мы можем здесь остаться и посмотреть следующий заезд.

– Отличная мысль. И давай, милый, поставим на неизвестную лошадь, к которой мистер Мейерс не имеет никакого отношения.

– Хорошо.

Мы поставили на лошадь по кличке Оторва, и она пришла четвертой из пяти. Позже, прислонившись к забору, мы провожали взглядами лошадей, отбивавших дробь копытами, и попутно любовались горными вершинами и Миланом вдали за деревьями и полями.

– Я словно очистилась, – сказала Кэтрин.

Лошади после финиша возвращались назад через ворота, взмокшие и потные, а жокеи их успокаивали, готовые соскочить на землю под деревьями.

– Выпить не хочешь? Можем пропустить прямо здесь, чтобы видеть заезды.

– Я принесу.

– Для этого есть мальчик. – Кэтрин подняла руку, и из бара «Пагода», что рядом с конюшней, сразу вышел мальчик. Мы уселись за круглый железный столик. – Правда ведь вдвоем лучше?

– Да, – согласился я.

– В этой компании я чувствовала себя совсем одинокой.

– Здесь классно, – сказал я.

– Да, симпатичный ипподром.

– Чудесный.

– Мне не хотелось бы испортить тебе удовольствие, милый. Поедем домой, когда ты скажешь.

– Давай еще посидим и выпьем. А потом, во время стипль-чеза, спустимся вниз и постоим рядом с водной преградой.

– Ты такой замечательный.

Побыв какое-то время вдвоем, мы с радостью присоединились к остальным. Нам было хорошо.

В сентябре после первых прохладных ночей наступили прохладные дни, листва в парке начала желтеть, и стало ясно, что лето кончилось. Дела на фронте шли хуже некуда, взять Сан-Габриеле так и не удалось. Бои за плато Баинзицца отгремели, и к середине месяца та же судьба постигла горную гряду Сан-Габриеле. Операция провалилась. Этторе вернулся в действующую армию. Лошадей увезли в Рим, так что скачкам пришел конец. Кроуэлл тоже отбыл в Рим, а оттуда в Америку. В Милане прошли две антивоенные демонстрации и особенно мощная в Турине. В клубе британский майор сказал мне, что на плато Баинзицца и в горах Сан-Габриеле итальянцы потеряли сто пятьдесят тысяч убитыми. И еще сорок тысяч в Карсо. Под выпивку у него развязался язык. Он рассказал, что на нашем фронте в этом году все закончено и итальянцам придется умерить свои аппетиты. Что наступление во Фландрии захлебнулось. Если масштабы наших потерь продолжатся, через год союзники спекутся. Мы уже спеклись, сказал он, но пока до людей это не дошло, все, считай, в порядке. Мы спеклись, только не надо это признавать. Войну выиграет та страна, которая последней признается, что она спеклась. Мы еще выпили. Я уже в штате? Нет. А он – да. Все это бред сивой кобылы. Мы сидели одни в клубе, удобно расположившись на большом кожаном диване. Его сапоги из матовой кожи были идеально начищены. Отличные сапоги. Все это бред сивой кобылы, сказал он. Все мыслят исключительно дивизиями и численностью личного состава. Все меряются дивизиями, чтобы положить очередную, едва ее заполучив. Армия спеклась. Немцы одерживают победы. Вот это солдаты. Старый гунн – вот солдат. Но они тоже спеклись. Мы все спеклись. Я его спросил про русских. И эти спеклись, сказал он. Скоро сами увидите. На очереди австрийцы. Если они получат от гуннов несколько дивизий, то справятся. Пойдут ли они этой осенью в наступление? Конечно, пойдут. Итальянцы спеклись. Это всем известно. Старый гунн пожалует сюда через Трентино, перережет железнодорожное сообщение в Виченце, и что тогда будет с итальянцами? Они уже попробовали это в шестнадцатом, сказал я. Но без немцев, уточнил он. С немцами, возразил я. Сейчас все будет по-другому, заявил он. Тогда было слишком просто. Теперь они попробуют что-нибудь затейливое и уж спекутся по полной.

– Мне пора, – сказал я. – Надо возвращаться в госпиталь.

– Пока, – кивнул он. И бодро напутствовал: – Желаю удачи!

Его пессимистический взгляд на мир и веселый характер составляли резкий контраст.

Я заглянул в парикмахерскую и побрился, после чего отправился в госпиталь. Моя нога давно уже вела себя прилично. Три дня назад как раз был осмотр. Но оставались еще кое-какие процедуры перед прохождением курса терапии в «Ospedale», и я зашагал по боковой улочке, стараясь не хромать. Под аркадой старик вырезал силуэты. Я остановился понаблюдать. Ему позировали две барышни, и он вырезал их вместе, ловко орудуя ножницами, а на девушек глядел, склонив голову набок. Девушки хихикали. Старик показал мне силуэты, прежде чем наклеить их на белый лист бумаги, а затем протянул барышням.

– Хороши, да? – сказал он. – А как насчет вас, лейтенант?

Барышни ушли, со смехом разглядывая свои силуэты. Они были симпатичные. Одна из них работала в винной лавке напротив госпиталя.

– Ладно, – сказал я.

– Снимите пилотку.

– Нет. В пилотке.

– Получится не так красиво, – сказал старик, – зато по-военному. – На последних словах он просветлел.

Он покромсал черную бумагу, отсоединил верхний слой от нижнего, наклеил силуэт на картон и протянул мне.

– Сколько с меня?

– Нисколько. – Он протестующе замахал рукой. – Это вам подарок.

– Пожалуйста. – Я выложил несколько медных монет. – Доставьте мне удовольствие.

– Нет. Я уже доставил себе удовольствие. Подарите это своей девушке.

– Большое спасибо и до встречи.

– До встречи.

В госпитале меня ждали письма – официальное и всякие другие. Мне полагался трехнедельный отпуск для восстановления, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательно перечитал. Итак. Отпуск считается с четвертого октября, когда закончится терапевтический курс. Три недели – это двадцать один день. Стало быть, двадцать пятое октября. В госпитале я предупредил, что отлучусь, и пошел в ресторан по соседству. За ужином я читал письма и газету «Корьере делла сера». Одно письмо, от деда, содержало семейные новости, патриотическую поддержку, чек на двести долларов и несколько газетных вырезок; еще там было скучное письмо от нашего священника, письмо от знакомого французского летчика, который попал в лихую компанию и делился подробностями, и записка от Ринальди, спрашивавшего, сколько еще я буду отсиживаться в Милане и какие вообще новости? Он просил меня привезти ему пластинки и приложил список названий. За ужином я уговорил бутылочку кьянти, потом выпил кофе с рюмочкой коньяка, дочитал газету, спрятал письма в карман, оставил газету вместе с чаевыми на столе и покинул ресторан. Вернувшись в госпиталь, я переоделся в пижаму и халат, задернул балконную штору и, сев на кровать, принялся читать бостонские газеты, принесенные миссис Мейерс для ее «мальчиков». Чикагская команда «Уайт сокс» выиграла Американскую лигу, а нью-йоркская «Джайнтс» лидировала в Национальной лиге. «Малыш» Рут, питчер, теперь играл за Бостон. Газеты были скучные, местные новости несвежие, а военные сводки и вовсе тухлые. Все американские новости сводились к учебкам. Как хорошо, что меня это миновало. Кроме бейсбола, мне не о чем было читать, а он у меня не вызывал ни малейшего интереса. И поди одолей столько газет. Но какое-то время я их штудировал, задаваясь вопросом: если Америка по-настоящему ввяжется в войну, закроют ли тогда главные американские лиги? Похоже, что нет. На нашем фронте дела хуже некуда, а в Милане скачки. Вот во Франции их отменили. Наш Джапалак – он ведь оттуда. Кэтрин выходит на дежурство не раньше девяти. Я слышал, как она первый раз прошла по этажу, а потом мелькнула в коридоре. Она побывала в других палатах, прежде чем зайти ко мне.