В курсе ли я, куда его пошлют? Я ответил, что не знаю, но несколько «санитарок» находятся в Капоретто. Вот где бы он хотел оказаться. И городок симпатичный, и высокая гора чуть подальше очень даже ничего. Джино был славный парень и, кажется, всем нравился. По его словам, где действительно был ад, так это на плато Сан-Габриеле и во время неудавшейся атаки за Ломом. У австрийцев, сказал он, много артиллерии в лесах по всему хребту Тернова, и, находясь над нами, они по ночам вовсю обстреливают дороги. Особенно его достала батарея морских орудий. Он их сразу узнает по стелющейся траектории. Ты слышишь залп и почти сразу за этим пронзительный вой. Стреляют они обычно дуплетом, с секундным интервалом, и осколков после разрыва снаряда не счесть. Он мне показал один такой – кусок металла длиной больше фута, с ровными зазубринами. Похоже на баббит.

– Не думаю, что эти снаряды так уж часто достигают цели, – сказал Джино. – Но они меня пугают. Такой звук, как будто он сейчас угодит в тебя. Бух, вой, взрыв. И что с того, что ты не ранен, если тебя напугали до смерти?

Он сказал, что против нас теперь сражаются хорваты и мадьяры. Наши войска все еще находятся в состоянии боевой готовности, но при этом нет ни нормальной телефонной связи, ни позиций, на которые можно было бы отступить, если нас атакуют австрийцы. Есть ведь подходящие позиции для обороны вдоль небольших гор вокруг плато, но никто не позаботился о том, чтобы их укрепить.

– А кстати, как вам Баинзицца?

– Я ожидал чего-то плоского, вроде плато. Вот уж не думал, что здесь такие перепады.

– Alto piano, – сказал Джино, – хотя no piano[23].

Мы пришли в подвал, где он жил. Я сказал, что, по моему мнению, плоский кряж с выемкой было бы легче и практичнее удерживать, чем цепь небольших гор.

– Брать приступом гору не сложнее, чем позиции на равнине, – утверждал я.

– Смотря какие горы, – возразил он. – Взять хоть Сан-Габриеле.

– Да, – сказал я, – но проблемы у нас возникли наверху, на самом плато. А до вершины добрались довольно легко.

– Не так уж и легко, – возразил он.

– Да, – сказал я, – но тут особый случай, так как эта гора больше напоминала крепость. Австрийцы укрепляли ее годами.

Я хотел сказать, что, с тактической точки зрения, война это всегда перемещения и удерживать позиции на горной гряде трудно, так как каждая линия слишком уязвима. Нужна максимальная мобильность, а горы – это не тот случай. К тому же стрельба сверху чревата перелетами. Если какой-то фланг отступит, на вершине останутся лучшие бойцы. Война в горах – нет, я в это не верил.

– Я много размышлял на эту тему, – сказал я. – Мы укрепимся на одной горе, они на другой, но когда дойдет до серьезного выяснения отношений, всем придется спуститься вниз.

– А что вы станете делать, если у вас граница проходит через горы? – спросил он.

– Над этим я пока думаю, – ответил я, и мы оба посмеялись. – Но в былые времена, – сказал я, – австрийцев всегда лупили в окрестностях Вероны. Давали им спуститься на равнину и там устраивали порку.

– Но то были французы, – возразил Джино, – а когда сражаешься на чужой территории, решать боевые задачи гораздо проще.

– Да, – согласился я. – Когда воюешь на своей территории, тебе не до научного подхода.

– У русских получилось заманить Наполеона в ловушку.

– Это потому что у них такие просторы. Если бы дело было в Италии, они бы очутились в Бриндизи.

– Такая дыра, – сказал Джино. – Вы там были?

– Проездом.

– Я, конечно, патриот, но любить Бриндизи или Таранто – это уж извините.

– А Баинзиццу вы любите? – спросил я.

– Это священная земля, – сказал он. – Если бы еще на ней выращивали картошку. Когда мы сюда пришли, то обнаружили картофельные поля, возделанные австрийцами.

– А что, с едой действительно туго?

– Мне постоянно не хватает, правда, я обжора, но, как видите, с голоду не помер. Столовка так себе. На передовой кормят прилично, а вот вспомогательным службам недодают. Где-то пошло не так. Должно хватать на всех.

– Спекулянты продают налево.

– Батальоны на передовой получают достаточно, а второй эшелон голодает. Они уже съели всю австрийскую картошку и каштаны в лесу. Могли бы их кормить и получше. Мы ведь обжоры. Продовольствия всем хватит, я уверен. А недоедание плохо сказывается на солдатах. Вы замечали, как это отражается на мыслительном процессе?

– Да, – сказал я. – Еда – это не путь к победе, зато может оказаться дорогой к поражению.

– Не будем об этом. Только и слышишь разговоры о поражении. То, что было сделано за лето, должно принести свои плоды.

Я промолчал. Меня всегда смущали такие слова, как «священный» и «славный», или выражение «принести свои плоды». Нам доводилось слышать их краем уха, под проливным дождем, когда долетают лишь отдельные слова, и мы их читали на прокламациях, налепленных расклейщиком поверх других прокламаций, читали не раз и не два, но что-то мне не доводилось видеть ничего священного, и в славных делах не было ничего славного, а жертвы напоминали чикагские бойни, когда мясо остается только закопать. Многие слова уже не воспринимались, и только названия мест еще сохранили достоинство. Как и отдельные числа или даты. Только их, вместе с названиями мест, и можно было произносить, так как они еще имели какой-то смысл. Абстрактные же слова, такие, как «слава», «честь», «мужество» или «священный долг», звучали непристойно рядом с названиями конкретных деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино, будучи патриотом, иногда произносил слова, которые нас разделяли, но он был хороший парень, и я понимал природу его патриотических чувств. Он таким родился. Джино и Педуцци вместе уехали в Горицию.

Весь день бушевала гроза. Ветер обрушивал целые водопады, и повсюду образовались лужи и грязное месиво. Штукатурка разрушенных домов промокла и посерела. К вечеру дождь прекратился, и со второго поста мне были видны голый, насквозь промокший осенний ландшафт, тучи над вершинами и маскировка из соломы поверх раскисших дорог. Солнце разок выглянуло, прежде чем зайти за горизонт, и высветило голые леса за хребтом. Там скрывалось большое количество австрийских орудий, но лишь немногие постреливали. В небо над разрушенной фермой неподалеку от боевого рубежа вдруг поднялись шарообразные облачка от шрапнели, такой легкий дымок с желтовато-белой вспышкой в середке. Сначала появлялась вспышка, потом слышался треск, затем шарообразное облачко начинало расползаться и наконец таяло на ветру. Шрапнельные пули валялись здесь и там среди завалов и на дороге поодаль от разрушенного дома, где размещался пост, но сам пост в тот день не обстреливали. Мы загрузили две машины и выехали на дорогу, замаскированную мокрой соломой, а сквозь просветы пробивались закатные лучи. Солнце зашло еще до того, как мы добрались до открытой дороги за холмом. Мы проехали по ней какое-то время, а после поворота, когда впереди показалась арка очередного квадратного тоннеля из соломенных шпалер, снова пошел дождь.

Ночью ветер усилился, и в три часа утра, когда стояла завеса дождя, начался артобстрел, и по горным лужайкам, из небольших рощиц, на передний край выдвинулись хорваты. Они поливали нас огнем под покровом дождя и темноты, пока контратака запуганных солдат из нашего второго эшелона не заставила их отступить. По всей линии фронта рвались снаряды, строчили минометы, пулеметы и винтовки. Но солдаты больше не появлялись, и пальба постепенно пошла на убыль, и через какое-то время, когда стихали порывы ветра и дождя, можно было расслышать, что мощная канонада теперь звучит севернее.

К нам поступали раненые: одних доставляли на носилках, другие приходили сами, третьих приносили на закорках. Все вымокшие до нитки и сильно напуганные. Мы выносили раненых из нашего подвала и загружали носилки в две машины, и когда я захлопнул дверь второй «санитарки» и щелкнул задвижкой, до меня вдруг дошло, что пошел снег. Он повалил на смену уходящему дождю.