Тогда — только не военными. Представив это, Фина покачала головой. Для нее быть военным — это как прожить всю жизнь в детском доме, где ни свободы, ни выбора, а лишь требования, которым надо подчиняться.

Всякий раз глядя на солдатика в треугольной шляпе и солдатика со знаменем, Фина вспоминала свою детдомовскую форму, особенно колготы, в которые, когда они были новые или после стирки, с трудом просовывались ноги. А через неделю носки эти колготы сами сползали к щиколотке.

— Слушай, может, какие-то другие фигурки есть, обыкновенные? Не солдатики чтобы, — предложила Фина мужу.

Телль не успел ни подумать, ни ответить, как она добавила: — Хотя, сейчас у Ханнеса такой возраст, когда все мальчики представляют себя героями и играют в героев…

В магазинах, кроме солдатиков, ничего не было. Товарищи по работе, у которых дети давно выросли, принесли Теллю деревянного, покрытого краской, человечка с книгой, а еще — пластмассового малыша с крутящимися ручками, но неподвижными ножками и головой.

— Это пупсик. Мне родители такие покупали, — улыбнулась Фина, держа пластмассового малыша на ладони.

Пупсик так никем и не стал у Ханнеса. Он все время лежал в коробке. Когда Телль спросил, почему сын не пользуется этой игрушкой, Ханнес тихо, чтобы не слышала мама, ответил: "она девчачья".

Телль начал хохотать, но, увидев, что сыну будет неловко перед матерью, прекратил веселье.

Сам он в играх Ханнеса оказался тем деревянным человечком с книжкой. Вместе с двумя солдатиками, ежиком и Ханнесом они ходили по морям, строили города, сражались против чудовищ.

А толстый человек в комбинезоне так и ждал их на берегу.

***

Навещать братьев получалось редко, но, когда в городе объявляли воскресник, и все должны были выходить на уборку территории, Телль с Финой всегда отправлялись убирать на кладбище. Ханнес ездил с ними.

Раньше родители просто сажали его возле могил братьев, и Ханнес, достав из карманов солдатиков с ежиком, тихо смотрел вместе с ними, что делают мама с папой. А теперь подросший Ханнес сам аккуратно сгребал оставшиеся с осени между могильными плитами листья и ветки, вытирал плиты. Он тихо, чтобы не слышали родители, разговаривал с братьями, спрашивал, как у них дела, рассказывал им, какие книги прочитал, делился о том, кем думает стать, когда вырастет.

— Я часто думаю, как бы мы жили вместе? Я был бы младшим братом, — сказал однажды по дороге с кладбища Ханнес.

— Не могу представить. Получалось так, что у нас был всегда один ребенок. И мы любили только его, — медленно, чтобы Ханнес мог на ходу прочитать ее слова, отвечала Фина.

— А разве моих братьев вы уже не любите? Я думал, что любите, — в этих словах Ханнеса мать уловила нотки тревоги.

— Любим. Только не можем им отдать свою любовь. И всю ее отдаем тебе.

— А как было бы, если бы они все были живы? Наверное, мы бы жили очень дружно, — глаза Ханнеса засветились.

— Было все бы по-другому, — остановившись, начала объяснять Фина. — Смотри: у родителей есть один ребенок, и они любят только его. Потом появляется второй, его тоже надо любить. Старший это понимает, и ему тяжело. Рождается третий — и его надо любить. Детям — вам — было бы тогда тяжелее. Каждому из вас пришлось бы понять: не только ты у нас, есть еще и твои братья. И они для нас такие же родные, как ты.

— А хватит на всех детей любви? — пытался понять Ханнес.

— Хватит. Ее же нельзя измерить, закрыть на ключ или запретить. Она бесконечна. Вот силы человека не бесконечны…

— А что будет, если ребенка не любят?

— Тогда он умрет, — лицо матери стало очень серьезным.

— Но вы с папой любили моих братьев. А они все равно умерли, — с трудом сказал Ханнес.

Не ответив, Фина пошла дальше, опустив голову.

— Получается — умирают все. И дети, которых любят, и дети, которых не любят, — продолжал, догнав мать, Ханнес.

— Сынок, — нашла ответ Фина. — Дети, которых не любят, от того и умирают, что их не любят.

— Но почему, если человека любят, он все равно может умереть? Почему это не спасает? — не понимал Ханнес.

— Не все болезни можно вылечить, не все травмы. Старость нельзя вылечить.

Ханнес смотрел, как брови матери нахмурились, а глаза наполнились грустью. Он взял мать за руку. Фина снова остановилась. Глаза ее заблестели.

— В детстве я мечтала, что, когда вырасту, сделаю так, чтобы каждый ребенок в мире получил подарок на новый год. Чтобы к нему домой той ночью постучал волшебник, и принес мешок игрушек или сладостей. Когда я выросла, то поняла, как это сделать, но еще поняла, что никогда это не смогу. Для этого нужно много-много денег. Их у меня нет.

— А если сказать самым богатым людям мира? — загорелся идеей Ханнес.

— Да, это было бы здорово, — Фина вздохнула, чтобы набраться сил. — Тут не то важно, какой именно подарок, а важно то, что этот подарок есть. Представляешь: в одно и то же время на земле к миллионам детей придет праздник. Разве это не чудо? Разве это не волшебство? Ведь волшебство — его мы сами придумываем, сами делаем, своими руками. Каждый человек может быть волшебником, понимаешь меня, сынок? И неправильно, чтобы это чудо для детей делали только самые богатые люди. Надо чтобы — каждый, кто может, все вместе. А мы вместо этого ссоримся, воюем…

Для Ханнеса мечта матери стала как сказка, после которой за спиной вырастают крылья. Если от отцовской сказки про бабушку было так грустно, что внутри все царапало, то слова мамы зажгли далекий свет, и к нему без устали хотелось идти.

— А, если сделать подарки самим? — спросил Ханнес, по-взрослому глядя на мать.

— На это у нас с тобой не хватит и всей жизни, — улыбнулась Фина.

Задумавшись, Ханнес посмотрел в сторону. Потом перевел взгляд на мать и чуть сдвинул брови.

— Когда я вырасту, я придумаю, как сделать так, чтобы люди не умирали. И как вернуть тех, кого уже нет, — решительно сказал он.

— Для этого надо много учиться, — ответила Фина.

— Я буду много учиться, — пообещал Ханнес.

— Хорошо, — кивнула Фина.

Она погладила щеку сына.

— Я хочу, чтобы ты не грустил, — ласково сказала мать.

Ушедший вперед Телль не слышал разговора. У выхода с кладбища он, оглянувшись, остановился.

— Что-то вы совсем отстали. Все в порядке? — спросил Телль, дождавшись жену с сыном.

— Это ты слишком быстр, — ответила, часто дыша, Фина.

Телль мог идти медленно, если только кто-то шел с ним рядом, чуть ли не плечом к плечу. Тогда он кое-как мог подстроиться под шаг спутника. Раньше они так гуляли с Финой. Телль брал ее руку, и они вдвоем до самого отбоя ходили по улицам города. Казалось, это было вчера, а ведь с тех пор прошла почти вся жизнь.

— Тяжелые мысли тут приходят. Всегда хочется поскорей покинуть это место, — Телль оглянулся напоследок на главную аллею кладбища. — Хотя здесь тихо, спокойно. И, по-своему, даже красиво.

— Не надо бояться тяжелых мыслей и бежать от них, — немного отдышавшись, уверенно сказала Фина. — Они все равно настигнут человека, только он будет не готов.

— Да я и не боюсь… — небрежно ответил Телль. — Просто не хочется здесь думать об этом.

Электричество с водой начали давать по часам. Об этом объявили по радио аккурат перед вечерними нацновостями, чтобы услышали все. С водой в городе уже такое бывало. Ее отключали днем, когда все должны находиться на работе, и ночью, когда все должны спать. Жители спасались тем, что набирали заранее тазы, банки, а также кастрюли, которые грели на плите. Поэтому сейчас к экономии воды приспособились быстро, а вот к отключению электричества оказались не готовы все. Власти города решили ограничивать его так же, как воду — днем в будни и на ночь, однако выяснилось, что не только лампочки в светильниках, утюги, пылесосы и холодильники, — еще и телеприемники не могут работать без электроэнергии. Без Нацвещания оставлять жителей никак было нельзя, поэтому электричество днем вернули. Но, с завершением ночного выпуска нацновостей, его неумолимо отключали до утреннего гимна.