— Но… но почему?

— Потому что я не могу рассказать. Ни полиции, никому! И с этим молчанием в душе — я прекрасно это осознаю — мне придется жить дальше, со знанием того, что он, скорее всего, продолжит… насиловать. — Волны плещутся у его ног, омывают сандалии, поднимаются вверх по штанинам джинсов. Матео оглядывается и видит, что Лола остановилась в нескольких метрах от него, на сухом песке, обнимая себя руками в попытке защититься от порывов ветра.

— Но, Мэтти, это бессмысленно! Если ты так считаешь, то почему не можешь подать заявление или просто назвать его имя?

— Потому что, Лола, у этого мужчины… у этого мужчины есть семья! Семья, которую погубят, уничтожат, разорвут в клочья!

Сейчас им обоим приходится кричать, чтобы слышать друг друга; ветер настолько сильный, что дергает их за волосы и одежду, чуть не сбивая с ног. Позади себя Матео слышит рев поднимающихся волн — море, казавшееся издалека спокойным, превращается в бурное и непокорное.

— Да кто он такой, черт побери? — кричит Лола.

— Я не могу… не могу этого сказать!

— Если у него есть семья, то это тем более повод рассказать! Его собственные дети могут быть в опасности!

— Вот поэтому… — Матео, стиснув зубы, лихорадочно взъерошивает волосы, будто хочет их вырвать. — Вот поэтому я не знаю, что мне делать, черт возьми!

Его душат рыдания, он отступает назад, вода уже доходит ему почти до колен. Он полагал, что все будет хорошо. Она заставила его думать, будто он избавился от этого события, похоронил его в прошлом. Заставила думать, будто он в безопасности: ему не придется говорить, не придется снова все это переживать. Он закрывает лицо ладонями. Сквозь щели между пальцами видит, как Лола осторожно приближается к нему в лучах вечернего солнца, озабоченно нахмурив лоб.

— Мэтти, любимый, пожалуйста, не плачь. Семья этого извращенца должна волновать тебя меньше всего.

Матео медленно и мучительно отводит руки от лица, щеки мокрые от слез, его колотит сильная дрожь.

— Господи, Лола! Напротив, меня это волнует больше всего!

— Что? — Ступая по лужам, она подходит к нему, нежно берет его за руку и мягко тянет назад, в сторону суши. — Я не понимаю, дорогой. О чем ты говоришь?

Матео смотрит на нее сквозь призму света, преломляющегося в его слезах, и понимает: вот он — момент истины. Это должно было случиться. Пути назад нет, отступать некуда; у него закончились все возможные варианты и отговорки, выбора не осталось. Возможно, его никогда и не было. Возможно, после событий той кошмарной ночи каждый отведенный ему путь всегда вел его к этому переломному, ужасному моменту времени. Тому, с которым он сражался и которого стремился избежать, даже не осознавая, что с самого начала это было ему неподвластно. После той ночи обратный путь перестал существовать. Как только жребий был брошен, этот момент автоматически возник на траектории его новой жизни. Неизбежный. Неотвратимый. Отсроченный лишь на время. Он склоняет голову и ощущает острую боль, словно внутри него что-то ломается — нечто постоянное, то, что никогда, он уверен, уже нельзя будет починить.

Затем он поднимает голову и смотрит в ее глаза. В эти нежные, любящие, доверчивые глаза. Которые и представить себе не могли, что он разорвет ее жизнь на части, уничтожит ее существование, нанесет ей непоправимый вред. Он делает вдох и понимает: его миру пришел конец. Ее миру пришел конец. Чувствует, как их любовь — нежная, страстная, всепоглощающая любовь — застывает между ними еще на миг, прежде чем жестоко оборваться. Он глотает рвущийся из груди всхлип отчаяния.

— Потому что, Лола, его семья — это ты.

Следующие несколько секунд она пугающе спокойна, выражение ее лица, словно застывшее во времени, не меняется. А после она медленно, очень медленно начинает пятиться.

Сотрясаемый дрожью, Матео кидается за ней; джинсы, пропитанные морской водой, тянут его назад.

— Отец? Мой… мой отец? Хочешь… хочешь сказать, мой отец изнасиловал тебя? — Лицо Лолы настолько белое, бледное от потрясения, что он боится, как бы она не потеряла сознание.

Он делает неуверенный шаг к ней навстречу.

— Лола, клянусь тебе, я никому не расскажу. Но ты права, я должен был сказать тебе. Ты обязана знать на случай, если он попытается… попытается что-то сделать тебе. Я думал, что он, наверное, гей, но теперь даже не знаю. Я не понимаю…

Она издает тихий всхлип пойманного в ловушку зверя, а потом, поморщившись, делает еще один шаг назад и начинает давиться, как будто ее сейчас вырвет.

— Ты… ты утверждаешь, что мой отец… насильник? Насильник-гей?

Наблюдая за ее потрясением, Матео ощущает, как оно пронизывает и его кожу.

— Лола, как бы я хотел… Боже мой, мне так жаль!

— Ты болен!

— Лола, послушай…

— Как ты мог вообще подумать такое! — Держась за живот, точно у нее там огнестрельное ранение, Лола продолжает пятиться, при этом смотрит на него так, будто на ее глазах он превращается в какое-то ужасное чудовище.

— Нет. Лола, послушай меня. Это правда. Я бы ни за что не стал врать в таком вопросе. Ты же меня знаешь, Лола!

— Господи, ты сошел с ума! Ты… травмирован, ты болен!

Он шагает вперед, тянется к ней, но она тут же отшатывается.

— Лола, я видел его так же отчетливо, как вижу сейчас тебя. В этом нет никакого сомнения. Он даже не пытался скрыть лицо…

— Нет! — вдруг выкрикивает она, ее голос заглушает крик чаек — воздух прорезает пронзительный, резкий вопль отчаяния. — Прекрати, прекрати, прекрати сейчас же! Ты слетел с катушек, Мэтти! Из-за случившегося ты повредился головой!

— Лола, я не сумасшедший. Это правда. Это был Джерри. Ты должна знать об этом, потому что тебе нельзя возвращаться домой. Я не знаю, был ли он под действием наркотиков, какой-то болезни или… расстройства. Но знаю, что он опасен…

— Нет! Это не ты, ты не можешь такое говорить! Мэтти, возьми свои слова назад. Скажи мне… Прошу тебя, Боже, этого не может быть. Ты не мог сойти с ума. Пожалуйста, Мэтти… скажи, что это всего лишь шутка!

— Лола, я не могу. Потому что это не шутка. И ты должна знать. Ты не можешь туда вернуться, это небезопасно!

— Мэтти… — Начав рыдать, она сгибается пополам и обнимает себя руками, словно страдает от мучительной боли. — Почему ты так поступаешь? Почему говоришь такие вещи? Почему, Мэтти? Почему? Почему? — Теперь она кричит, ее лицо, белое как полотно, застыло, слезы струятся по щекам. — Ты ненавидишь меня? Ненавидишь отца? Что, черт возьми, ты пытаешься с нами сделать?

— Да, я ненавижу твоего отца за то, что он сотворил со мной. Но только не тебя, Лола. Такого никогда не было! Я люблю тебя, и ты это знаешь! — Он пытается приблизиться к ней с протянутой рукой, но она продолжает пятиться, словно приготовившееся к бегству дикое животное.

— Тогда почему ты так поступаешь? — выкрикивает она.

— Я должен был тебе рассказать — ты собиралась пойти в полицию! Они стали бы меня допрашивать. Естественно, мне пришлось бы соврать, но в полиции легко различают вранье, и моя ложь тут же вызвала бы подозрения, что я кого-то покрываю! Они стали бы опрашивать людей из моего близкого окружения, включая Джерри, а также Переса, который видел, как в тот вечер я уходил с Джерри. Они наверняка нашли бы

и других свидетелей, кто видел тогда Джерри поблизости… Разве ты не понимаешь, Лола? Если бы я все тебе не рассказал, ты бы отправилась в полицию, и твой отец оказался бы за решеткой!

— Но это все ложь!

— Лола, это не ложь. Хотел бы я так думать! Ты понятия не имеешь, как сильно мне этого хочется…

— Тогда взгляни на меня! — кричит она. — Посмотри мне в глаза и скажи, что мой отец изнасиловал тебя!

Он выдерживает ее взгляд.

— Твой отец изнасиловал меня, Лола… — Его голос прерывается, когда ее лицо искажает отвращение, и она еще дальше отходит от него. Как он мог допустить, даже на одно безумное мгновение, что может рассказать Лоле правду и при этом не потерять ее? И даже если невозможное случится: она призовет Джерри к ответу, и тот во всем признается, разве она сможет его, Матео, простить за то, что он уничтожил самые важные отношения в ее жизни? Единственного человека, который с самого детства заботился о ней, все эти годы был с ней рядом, кормил ее, растил, оберегал, стал ее доверенным лицом, лучшим другом?