Сафанур Султан чуть напряглась и открыла глаза, понимая, что муж надеется на рождение у них сына, хотя никогда и не говорит об этом прямо. Она и сама молилась об этом каждую ночь перед тем, как закрыть глаза. Ведь она вполне молодая женщина, которая способна рожать еще много лет. У них пока что есть надежда, и султанша отдала бы все ради того, чтобы ее чаяния, наконец, осуществились.

– Выйдем на террасу? – решив сменить тему, спросила она. – Что-то стало душно.

Одевшись, чтобы не замерзнуть на холодном осеннем воздухе, они стояли на балконе, залитом лунным светом, и в уютной тишине любовались ночным пейзажем. Сафанур Султан стояла у перил, положив ладони на белый мрамор, а шехзаде Мурад обнимал ее сзади, любуясь больше женой, чем видом.

В своем умиротворении они не заметили, что на соседней террасе, находящейся чуть ниже, в роскошной накидке из черного соболиного меха стояла мрачная Ассель Султан, безупречно красивая и холодная. И в голубых глазах ее, прикованных к счастливой паре, таилась огромная боль и черная, полная злобы зависть, от которых она вся дрожала, как в лихорадке.

Ее отчаяние нисколько не разделяла Амирхан Султан, сейчас сидящая на тахте и вышивающая. Ей сердечные волнения были чужды. Единственная ее любовь – ее сын – всегда отдавал ей столько же любви и тепла, сколько сам получал от матери, и султанша, искренне гордая за него, всегда была спокойна и по-своему, как мать, счастлива. Ведь у нее было все, что требовалось для ее тихого счастья: чуть ли не материнская любовь Филиз Султан, уважение сына и его отца, несмотря на то, что она по сути и не была его женой, и почет, которым одаривал ее гарем за справедливость и благородство.

В других же покоях, не ведая о том, что ее судьба уже решена, Фаниса Султан, сидя на тахте у окна, тихо плакала, сама не зная – от счастья или от печали, и в сотый раз за ночь читала признание Дастана в любви к ней, которая, оказывается, мучила его уже не первый год. Сжечь его она оказалась не в силах и с безысходностью признала, что она действительно больна – так сильно, что ее сердце рвалось из груди, в которой поселилось странное чувство, похоже на счастье с горьким привкусом глубокой печали, вызванной осознанием того, что эта болезнь скорее будет медленно ее убивать, чем дарить ей радость.

Предместья Трабзона.

Тишину, царившую ранним утром в еще не совсем проснувшемся лесу, нарушали лишь пение птиц в позолоченных осенью ветвях деревьев и шелест пожухлой травы, которую то и дело ворошил ветер. Но вот откуда-то издали стал нарастать неясный гул. Поначалу он напоминал всего лишь стук дождевых капель. Но вскоре этот звук превратился в неумолимо приближающийся и становящийся все громче топот, от которого птицы испуганно упорхнули в свинцово-серое небо, а земля задрожала, точно от грома небесного. И когда грохот стал поистине оглушительным, из зарослей кустарника выпрыгнул и на полном скаку бросился наутек олень с витиеватыми рогами. За ним следом, словно ураган, пронеслись лошади, на спинах которых восседали мужчины, держащие наготове луки.

Их оружие металлически бряцало, лошади грохотали копытами о землю, а всадники, разгоряченные охотой, воинственно кричали и смеялись. И вот один из них, вырвавшись вперед всех, ловко выпустил стрелу из своего лука. Со свистом разрезав воздух, она вонзилась точно в тело отчаянно удирающего от своей гибели оленя. Она все же настигла его, и раненый зверь повалился на землю.

Натянув поводья, отчего его конь так резко затормозил, что встал на дыбы, попавший в цель всадник с удовлетворенным видом перекинул ногу через седло и спрыгнул на землю. Вся кавалькада остановилась, и всадники также покинули седла, уставшие от него за утро.

– Шехзаде, вы, как всегда, одержали над всеми нами верх, – с усмешкой сказал один из мужчин – высокий, со смуглой кожей и аккуратной короткой бородой, у которого были умные и в то же время насмешливые темно-карие глаза.

– Прояви ты больше рвения, Ферхат, эта стрела была бы твоей, – самоуверенно и с тенью улыбки ответил шехзаде Махмуд.

Обернувшись на своих сыновей, стоящих возле лошадей, он остановил взгляд на самом младшем. Мальчик тяжело дышал и напряженно-жалостливо смотрел на истекающего кровью оленя.

– Искандер.

Быстро глянув на окликнувшего его отца, шехзаде Искандер – темноволосый бледный мальчик с голубыми глазами двенадцати лет – под взглядами старших братьев и приближенных покорно подошел к нему. С тенью затаенной любви во взгляде шехзаде Махмуд отстегнул от своего пояса ножны с драгоценным кинжалом и передал их чуть оробевшему сыну.

– Это мой тебе подарок в честь твоей первой охоты, сын.

– Благодарю, отец, – благоговейно прижав к себе одной рукой кинжал – свое первое настоящее оружие! – шехзаде Искандер взял свободной рукой крепкую и большую отцовскую ладонь и в почтении поцеловал ее.

Все за ними наблюдали – кто с улыбкой, кто спокойно – в молчании стоя в стороне.

– Перед отъездом из дворца я говорил тебе, что на охоте есть свои правила и обычаи. Если охотник впервые участвовал в охоте или впервые добыл зверя, то его посвящают в охотники по особому ритуалу.

Следующий по старшинству среди братьев шехзаде Мурад, которому исполнилось пятнадцать лет, с сочувствием поглядел на брата, так как знал, что ему предстоит, и помнил, каково это. У него были такие же добрые голубые глаза, но волосы и кожа – темнее, и этим он походил на отца.

Рядом с ним, держа под уздцы вороного коня, возвышался старший из братьев шехзаде Орхан – такой же высокий, широкоплечий и статный, как его отец. Солнечные лучи, касаясь его иссиня-черных, как у матери, волос, рождали в них голубовато-серебристые переливы, а его выразительное красивое лицо с резкими чертами и темными глазами было смуглым и всегда приковывало к себе взгляды. Он наблюдал за происходящим без тени улыбки, серьезно и спокойно, потому что подобно отцу любил и уважал охоту, где они оба могли выпустить на свободу свой одинаково горячий и необузданный нрав.

Шехзаде Мустафа, будучи выше и крепче старшего брата, которому уступал в возрасте на три года, красотой не отличался, но был по-своему очень приятен. Со светлыми волосами и оливково-зелеными глазами, в которых всегда плясали веселые искорки, он с братской гордостью улыбался – улыбка часто, если не всегда властвовала на его губах.

Единственным из братьев, кто вовсе не был похож на отца – шехзаде Ахмед. Ниже братьев, худощавый и бледный, он имел такой же неприметный облик, как и его нрав. Обычное, ничем не примечательное лицо, темно-русые волосы и холодные серые глаза. Всегда хмурый и сдержанный, он был далек как от братьев, которые его откровенно недолюбливали, так и от отца, который им пренебрегал, так как не видел в нем своего наследника и постоянно, даже без особых на то причин, был им недоволен. Конечно, это не способствовало тому, чтобы шехзаде Ахмед изменился – с годами таких отношений с семьей он только еще больше закрывался в себе и озлоблялся.

Его мать Фатьма Султан, которая мало чем отличалась от сына и внешне, и характером, была этому только рада – обманчиво тихая и молчаливая, она таила в себе нереализованное честолюбие и злобу ко всем, кто над ней пусть и оправданно, но насмехался. Она жаждала безраздельно властвовать над сыном, которого горячо любила и в котором видела свою единственную надежду на светлое будущее.

– Посвящают в охотники? – боязливо переспросил шехзаде Искандер. – А как?

– Кровь добытого зверя должна пролиться твоим кинжалом. Закончи его мучения.

– Я должен… – потрясенно округлил голубые глаза мальчик. – Должен убить его?

Шехзаде Махмуд кивнул и в мрачном ожидании смотрел на сына, будто бы равнодушно наблюдая за его страхом и ужасом. Он хотел вырастить своих сыновей мужчинами, которые не бы ведали страха и могли проявить твердость и даже жестокость, когда это необходимо. А учитывая его планы на будущее, эти качества им пригодятся.